— Отец, я потратила сегодня пятьдесят кейстонов.

Генерал взмахнул рукой, показывая, что сумма не важна. Его голос был обманчиво спокоен:

— Если ты снова ходила по городу одна…

— Я была не одна.

Кестрел рассказала отцу, кто сопровождал ее домой и почему.

Генерал потел лоб и закрыл глаза.

— Они были твоим сопровождением?

— Я не нуждаюсь в сопровождении.

— Если бы ты вступила в армию, вот тогда не нуждалась бы.

Они снова вернулись к больной теме.

— Я никогда не стану солдатом, — произнесла Кестрел.

— Ты уже говорила.

— Если женщина может сражаться и умирать за империю, то почему ей нельзя ходить одной?

— В том-то и весь смысл. Женщина-солдат доказала свою силу, и ей не нужна защита.

— Мне тоже.

Генерал положил ладони на стол и рявкнул на девочку, которая подошла, чтобы убрать тарелки, приказывая ей выйти.

— Ты ведь не думаешь на самом деле, что Джесс могла бы защитить меня, — заметила Кестрел.

— Женщинам, не принадлежащим к армии, не разрешается ходить поодиночке. Таков обычай.

— Наши обычаи нелепы. Мы, валорианцы, гордимся тем, что можем питаться мало и выживать, но вечерняя трапеза будет принята за оскорбление, если она состоит из менее чем семи смен блюд. Я могу сражаться вполне прилично, но раз я не солдат, то годы обучения прекращают существовать.

Отец пристально на нее посмотрел.

— Твои навыки никогда не были проверены в схватке.

Это лишь означало, что она плохой боец.

— Ты стратег, — сказал генерал мягче.

Кестрел пожала плечами.

Ее отец продолжил:

— Кто предложил, чтобы я заманил дакранских варваров в горы, когда они напали на восточную границу империи?

Кестрел всего лишь указала тогда на очевидное. Было ясно, что варвары слишком сильно полагаются на кавалерию, а также то, что в засушливых восточных горах лошадям не хватит воды. Если кто-то и был стратегом, то только ее отец. Он разрабатывал свой план даже в этот самый момент, используя лесть, чтобы добиться желаемого.

— Представь, сколько выиграет империя, если ты действительно будешь работать со мной, — произнес он, — посвятив свои таланты обеспечению целостности наших территорий, вместо того чтобы искать логику в обычаях, которые управляют обществом.

— Наши обычаи — ложь.

Пальцы Кестрел сжали тонкую стеклянную ножку чаши.

Взгляд отца упал на напряженную ладонь дочери. Он положил поверх руки Кестрел свою и твердо сказал тихим голосом:

— Это не мои правила. Это правила империи. Сражайся за них и получи свою независимость. Не желаешь — тогда прими ограничения. В любом случае ты будешь жить по нашим законам. — Он поднял вверх палец. — И не жалуйся.

Кестрел решила, что тогда она вообще ничего не будет говорить. Вырвав руку, она встала. Девушка помнила, как купленный ею раб использовал молчание в качестве оружия. За него торговались, его толкали, вели, на него пялились. Теперь его вымоют, постригут, оденут. Но он по-прежнему оставался непокорным.

Сталкиваясь с проявлением силы, Кестрел всегда узнавала ее.

Как и генерал. Он прищурил на нее свои карие глаза.

Кестрел покинула обеденный зал. Она решительно прошла через северное крыло виллы и остановилась у двойных дверей. Отворив их, она на ощупь нашла небольшую серебряную коробочку и масляную лампу. Ее пальцы были хорошо знакомы с этим ритуалом. Зажечь лампу вслепую было несложно. Она могла бы и играть вслепую, но не хотела рисковать тем, что пропустит ноту. Не сейчас, не после того, как сегодня она только и делала, что спотыкалась и ошибалась.

Кестрел выкатила рояль в центр комнаты, провела ладонью по его ровной отполированной поверхности. Этот инструмент был одной из немногих вещей, которые ее семья привезла из столицы. Раньше он принадлежал ее матери.

Кестрел открыла несколько стеклянных дверей, ведущих в сад. Она вдохнула ночь, позволяя воздуху наполнить свои легкие.

Она почувствовала запах жасмина. Девушка представила крошечный цветок, распустившийся во тьме, представила совершенство каждого из его упругих заостренных лепестков. Она снова подумала о рабе, но не знала почему.

Она поглядела на свою руку-предательницу, которая поднялась по собственной воле, чтобы привлечь внимание распорядителя торгов.

Кестрел встряхнула головой. Она больше не будет думать о рабе.

Она села перед рядом почти сотни черных и белых клавиш.

Это были не те занятия, которые имел в ввиду ее отец. Он говорил о ежедневных тренировках дочери с капитаном стражи. Что же, ей не хотелось оттачивать свое искусство владения Иглами или что-то еще, чему, по мнению отца, она должна была научиться.

Кестрел опустила пальцы на клавиши. Она нажала лишь слегка, недостаточно сильно, чтобы молоточки внутри инструмента ударили по металлическим тросам.

А затем она глубоко вздохнула и начала играть. 

Она забыла о нем.

Прошло три дня, и, судя по всему, хозяйка дома предала полному забвению тот факт, что купила раба, пополнив при этом коллекцию из сорока восьми невольников своего отца.

Раб не знал, принесло ли ему это облегчение.

Первые два дня были блаженством. Он не помнил, когда ему в последний раз позволяли лениться. Ванна была удивительно горячей, мыло заставило его изумленно вытаращить глаза. В такой густой пене он не мылся уже много лет. Она пахла воспоминаниями.

Его кожа как будто обновилась, и, хоть он держал голову неподвижно, пока другой геранский раб обрезал его волосы, хоть он по привычке поднимал руку, чтобы убрать с лица утраченные локоны, на второй день он осознал, что не особенно возражает. Теперь его обзор стал шире.

На третий день за ним пришел управляющий.

Раб, у которого не было приказов, гулял по территории. Вход в дом ему был воспрещен, но раб довольствовался видом снаружи. Он пересчитывал многочисленные двери и окна. Лежал на траве, позволяя зеленым стебелькам щекотать кожу, радуясь, что его ладони еще недостаточно загрубели, чтобы чувствовать это. Красновато-желтый отсвет стен виллы постепенно угасал. Раб запоминал, в каких окнах и когда гасили свет. Он смотрел на апельсиновые деревья. Иногда спал.

Остальные рабы старательно игнорировали его. Сначала они бросали на него взгляды обиды, замешательства и тоски. Это не беспокоило его. Когда его направили туда, где спали рабы, в сооружение, которое едва ли чем-то отличалось от конюшен, он сразу разобрался в неофициальной иерархии геранцев генерала. Он стоял на низшей ступени этой лестницы.

Он ел свой хлеб вместе с остальными и пожимал плечами при вопросах о том, почему его не отправили работать. На прямые вопросы он отвечал. Но по большей части слушал.

На третий день он стал составлять мысленный план территории поместья и отмечать на нем хозяйственные постройки: помещения для рабов, конюшни, казармы, где проживала стража генерала, кузню, небольшие склады, маленький домик у сада. Имение было весьма обширным, в особенности учитывая то, что оно находилось в черте города. Раб радовался, что у него есть столько свободного времени для изучения этого места.

Он сидел на небольшом холме возле фруктового сада, и высота позволила ему увидеть идущего от виллы управляющего задолго до того, как тот прибыл. Это принесло рабу удовлетворение, так как подтверждало его недавнее подозрение: если имение генерала Траяна атаковать надлежащим образом, то защищаться здесь будет весьма непросто. Поместье досталось генералу, вероятно, потому, что было самым большим и богатым в городе и идеально подходило для содержания личной стражи и лошадей, но поросшие деревьями холмы, окружающие дом, предоставят возможным врагам недурное преимущество. Раб задавался вопросом: неужели генерал не видит этого? Впрочем, валорианцы не знали, каково это, когда на твой дом нападают.

Раб подавил эти мысли. Они грозили разворошить воспоминания. Он приказал своему сознанию стать замерзшей землей: твердой и бесплодной.