Подростковая депрессия Софии — синий кокон, тяжелое одеяло, накрывшее с головой, скрутившее тугой пеленой, уложившее навзничь в жалкой беспомощности. Короткие передышки выдавались нечасто, прохладное лезвие врезалось в ядовито-синюю плоть, окрашивая ее красным — солнечным светом, цветом жизни. Смертельные порезы не допускались, целью было лишь обрести надежду иного существования. И даже когда София чиркала бритвой, она верила, что возвращение к разуму и к себе возможно — когда-нибудь потом. Доказательством этой веры служили порезы, неизменно тонкие и аккуратные. Никаких безобразных запекшихся корок, которые она замечала у других. В самой гуще синевы София всегда знала, что однажды вернется в мир, а потому тело — ее профессиональное орудие, ее спасательное судно — необходимо сохранить во что бы то ни стало. Теперь, когда София работает вечерами в полумраке и мутном отражении синтетических блесток, ее длинные гладкие шрамы заметны только очень пристальному взгляду. Тонкие порезы делались не напоказ и не взамен воплю о помощи. Эти полоски на запястьях и внутренней стороне бедер — словно шрамы после трахеотомии, в густо-синей яме они позволяли дышать, соединяя распавшиеся тело и душу крепче, чем что-либо другое.
Родители наконец смекнули: что-то происходит. Раздвинули, не слушая возражений, занавески в спальне и прозрели сквозь длинные рукава, из которых дочка не вылезала, несмотря на летний зной. Они отвели ее к доктору. Потом к симпатичной врачихе. И к другому доктору. София покорно отдалась обследованию, и в итоге ей достался врач в белом халате, обитавший в длинном запертом коридоре. Она приходила к нему дважды в неделю после школы, ждала под дверью кабинета. Вдали раздавался хлопок, и врач появлялся в конце коридора. С помощью двух ключей для трех замков он проникал через укрепленную стеклянную дверь в холл, где ждала София. Два месяца с лишним он внимательно слушал, потом выписывал лекарства, а потом предложил отправиться по другую сторону запертой двери. Или София знает иной способ стать счастливой? Тогда не будет ли она столь любезна поскорее им воспользоваться, ему жаль тратить на нее время. Впрочем, если она по-настоящему больна, он к ее услугам. Но настоящих больных держат взаперти.
И София стала счастливой. В один миг. То есть предприняла все меры, чтобы больше никто ничего не заметил. Годы спустя она поняла, что врач всего-навсего делал свою работу, запугивая ее. Он добивался улучшения, а средства, будучи профессионалом, выбирал по собственному усмотрению. Его предложение было разновидностью шоковой терапии. Развеселись — или мы запрем тебя здесь. Беда в том, что лечение не сработало. София постаралась убедить врача в успехе его методов, но шоковая терапия лишь загнала синеву вглубь. Впрочем, доктор наверняка сэкономил национальному здравоохранению немного денег. В следующем году случались легкие пустяковые вспышки, ничего такого, от чего нельзя было бы просто отмахнуться и торопливо двинуться дальше.
Настала пора, когда София поняла, что выросла из родительского дома и сада, домашнего очага и отчего крова. Серебристый звон материнского дельфинчика, висевшего на притолоке, застревал в скобке на коренных зубах и зудом прокатывался по гибкому позвоночнику, а нежное отцовское объятие выдавливало воздух из груди. Для Софии, единственного и желанного дитя, родительская кондиционированная любовь стала слишком жаркой теплицей, замедлявшей рост. К потрясению парниковых родителей, ненаглядная доченька мутировала в отпетую бродяжку; размашисто покачивая широкими бедрами, София закружилась по Южной Европе, Америке, Юго-Восточной Азии. Иногда домой приходили открытки с оспинами штемпелей. Заботливо прикнопленные к стене на кухне, они прочертили пунктиром маршрут ее глобальной миграции с Запада на Восток Высокая и бледная среди приземистых средиземноморцев, она казалась еще выше, хоть и загорелее, меж восточных коротышек. Но не накоротке с ними. Смутное стремление все узнать и попробовать в сочетании с безмерным юношеским нахальством вылилось в годы странствий и всепоглощающую страсть к танцу. Деньги ее не волновали, в час ей платили на пять фунтов меньше, чем остальным. Труппа из двенадцати танцующих принцесс, и София среди них единственная девственница. Все еще девочка в шестнадцать, анатомически невинна в семнадцать. Ее выбор. Не девушка в восемнадцать. Опять сама выбрала, и с умом. Но главным оставалось странствие, волшебство момента.
Пять лет спустя София вернулась домой. Классный, но холодный Нью-Йорк, расползающийся Берлин в тающем десятилетии, Сидней, где никогда не заходит солнце, — там у нее начались мигрени от вечной необходимости громко смеяться, щурясь на яркий свет, — озоновый фильтр бы поставить на эту страну не/удачи. Она приехала домой, возвратилась к детству в родительском доме, попыталась втиснуться в хорошенькую спаленку с миленькой кроваткой и облезлыми плакатами с поп-исполнителями — нежные мальчишечьи лица старели на стенах, обрастая морщинами пожилых мужчин. София попыталась раз, попыталась два, еще разок — и решила, что далеко не обязательно во всем добиваться успеха. Месяц спустя после возвращения в родной дом София сделала непреложное открытие (в иных кланах на это уходят жизни целых поколений): нет счастливее семьи, чем семья по переписке.
Сорвавшись с места, она снова двинулась на восток, завернула в Лондон. Симпатичнее, чище и как будто теплее на улицах, чем в ее первую экскурсию десять лет назад. София окончательно повзрослела, и страшноватые тупики ее ранней юности сменились просторными проспектами возможностей. По этим улицам стоило пройтись. В них стоило обжиться. Когда София окончательно и по-взрослому осела в Лондоне, ей казалось, что она потеряла где-то свою беду, случайно обронила в зарубежном закоулке угрозу сумасшествия и даже не спохватилась о пропаже, вспомнив о ней лишь много месяцев спустя. С пятнадцати лет она знала, что подростки то и дело травмируют свое тело. Обычная история. И если против требований, предъявляемых телу профессией, не попрешь, то свою жизнь, зажатую в тиски этими требованиями, она могла контролировать. Полностью от боли и паранойи София не избавилась, но, примерив на себя модную анорексию, сумела превратить ее в нечто более изысканное. По традиции девочки-подростки голодают, чтобы стать красивыми и покупать красивые вещи. София предпочла купле-продаже обмен. Детское безумие, медленно мутируя, теперь давало о себе знать только одним проявлением — страхом перед магазинами, перед нелегкой сделкой ради облегчения жизни.
Травмы, послужившей толчком, не было и в помине. Ее не кусала собака в мясном отделе, не били турникеты в универмаге, отсекая возможность просочиться внутрь. София и ребенком не любила ходить по магазинам, и в юности у нее не разгорались глаза при виде витрин; а потом, как почти всякий взрослый, она сообразила, что у нее есть выбор. Она сторонилась зеркальных залов бесстыдной торговли, предпочитая потреблять украдкой. Пожевать, проглотить, а иной раз и выплюнуть. Мелкая розница — отличная терапия для магазинной булимии. Как прежде порча собственного тела, магазинофобия вошла в жизнь Софии, став надежным хранилищем страхов.
Выйдя всего-навсего за газетой, София полчаса жалась к стене противоположного дома, пока в магазинчике не оставалось ни единой души. Тогда она врывалась в лавку, платила за газету, пинту молока и упаковку пищеварительных таблеток по завышенной цене. Деньги — точную сумму — она держала наготове, зажав в ладони, и стремглав выскакивала из залитого флюоресцентным светом заведения. В угловом магазине и пыльной аптеке, совмещенной с почтой, использовалась та же стратегия. Марки София покупала у газетчика, письма длиной в одну страницу отсылала обычной почтой и не возилась с доплатой за авиа. Ее заграничные друзья воображали, будто она чрезвычайно их ценит, поскольку София радовала их телефонными звонками вместо открыток. Они не догадывались, что звонок обходится ей много дешевле, чем десять минут, проведенные на почте среди старушек, под рекламой мозольного пластыря: алые, словно раскаленные, пенсионные книжки — эти мины, замедляющие действие; угрожающий шорох пакетов — вот-вот какая-нибудь старая ведьма вонзит в Софию острый взгляд.
