Беатриса окинула его быстрым, пронизывающим взглядом и спокойно ответила:

— Назовите ее имя, и я скажу вам, знаю ли я ее. Он все еще старался не смотреть на свою собеседницу и продолжал, не торопясь:

— Мне кажется, что вы ее знаете, так как мы уже говорили о ней, — это Бианка, дочь Пезаро.

— Вам прекрасно известно, что я знаю ее, — что же дальше?

— Дальше? Дальше ничего не было, маркиза. Гастон не мог прийти сегодня к вам, так как он находится у нее в доме.

Слова эти Вильтар произнес с напускным равнодушием, как бы мимоходом. Он несколько минут еще не решался после того взглянуть на Беатрису, но когда он наконец поднял на нее глаза, она улыбалась и говорила о чем-то с кардиналом Зено.

— Кажется, ужин готов, — заметила она потом окружающим. — Пройдемте в столовую, господа.

Музыка на галерее заиграла какой-то венгерский марш. Двери, ведшие из салона в столовую, широко распахнулись, впереди шел кардинал, предшествуемый людьми, несшими канделябры, а за ним под руку с Вильтаром следовала маркиза де Сан-Реми.

Гастон ничего не знал о приезде Беатрисы в Верону, все обитатели дома, в котором его приютили, тщательно скрывали это от него. Рана у него была тяжелая, и он потерял очень много крови, но молодость взяла свое, и, благодаря тщательному уходу Бианки, он стал быстро поправляться. С каждым днем он заметно оживал, все больше привязывался к Бианке и с нетерпением ожидал ее появления. Хотя больше она ни единым словом не упоминала о своей любви, чувство это проскальзывало в каждом ее движении, в каждом взгляде, он понимал это и, конечно, не мог не быть благодарен за такое отношение к себе. Что касается старого Филиппи, тот проводил свою жизнь около камина на кушетке, с которой поднимался для того, чтобы изредка изрекать разные нравоучительные сентенции и говорить о том, что бы он сделал, если бы снова температура больного повысилась. Странное предложение, сделанное им в первый день Гастону, уже больше не повторялось им, он все время молча сидел в своем углу и приготовлял различные лекарства, которых, однако, никто не принимал.

Дни проходили один за другим, очень медленно для Гастона и слишком быстро для влюбленной в него девушки. Граф спал очень мало в первую неделю своего вынужденного плена и в тихие ночные часы постоянно вспоминал время, проведенное им в Венеции. Он вспоминал, как впервые встретился с Беатрисой в соборе, как восхищался ее красотой и боялся ее начитанности и необыкновенного ума. Тогда он ее еще не любил, это он ясно теперь сознавал, но теперь она научила его любить, и он чувствовал, что не в состоянии будет жить без нее. В доме Бианки он, конечно, не осмеливался спрашивать о том, приехала ли Беатриса, но с каждым днем он все больше беспокоился о ней, и по мере того, как восстанавливались его силы, решение бежать из этого дома становилось в нем все сильнее.

Бианка прекрасно понимала все, что происходило в нем, и старалась окружить его заботами и ласками, чтобы вознаградить за претерпеваемые им муки. В комнате больного повсюду были расставлены розы в прелестных вазах, на столике перед ним лежали его любимые фрукты и цветы. Открытое окно, к которому была придвинута постель, выходило на узкую темную улицу, и он мог следить часами за проходившими по ней гражданами, а также французскими солдатами. Вдали из-за красных крыш виднелись горы и долины с красивыми деревушками, утопавшими в зелени. Гастон проводил целые часы у этого окна, в то время, как Бианка читала ему повести и сказания древней и средневековой Италии, но, собственно говоря, он плохо слышал то, что она читала, так как мысли его обыкновенно блуждали в собственном недалеком прошлом: он вспоминал о своей неудаче, о своем позоре и старался себе представить, как он будет жить дальше, принужденный подать в отставку. Он чувствовал, что Бонапарт уже потерял к нему всякое доверие: подобный человек не прощает неудачи. И поэтому ему, Гастону, придется выйти из военной службы и отправиться во Францию совершенно опозоренным и посрамленным; он невольно спрашивал себя, согласится ли Беатриса разделить с ним это печальное будущее. Он верил в то, что она согласится, но все же ужасался мысли, что ему придется рассказать ей о своем позоре. Все было бы иначе, будь судьба хоть немного благосклоннее к нему. Они читали в этот день как раз «Дон Кихота», так как в библиотеке, находившейся в их распоряжении, было не больше дюжины разных книг. Бианка, кроткая и покорная, откинув с белоснежного лба свои черные, как смоль, волосы, сидела в ногах его постели, прижавшись лицом к спинке его кровати. Старый Филиппи мирно дремал на своей кушетке, пригретый горячими солнечными лучами, врывавшимися в открытое окно. Неясный гул голосов с улицы, отдаленная музыка в одном из кафе, тихий, ясный день невольно навевали на девушку и ее слушателя какое-то тихое, мирное настроение. Она читала как раз фабулу о том, как Базилиус женился на Квинтерии из-за спасения души, и, увлеченная рассказом, она читала с большим чувством до того места, где обман, наконец, открылся, и бедный больной был исцелен силою любви. Прочитав это место, Бианка остановилась и заметила, что Гастон не слушает ее.

— К чему вам читать, граф, если вы даже не слушаете меня? — сказала она.

Гастон очнулся от своей задумчивости и сконфуженно ответил:

— Почему вы думаете, что я вас не слушаю, синьорина?

— Да ведь ваши глаза закрыты, вы даже не знаете, вероятно, что именно я читаю.

— Простите меня, но, право же, это такая глупая история, ну, как можно быть настолько наивным, чтобы воображать, будто любовь находится в связи со спасением души.

— А разве это не так? — спросила она быстро. — Разве в любви нет самопожертвования?

— Конечно, нет, синьорина. Мы стараемся только доставить себе удовольствие с полным пренебрежением к последствиям, что и служит всегда почти источником наших несчастий. Самопожертвование никогда не следует смешивать с любовью: если требуются жертвы, не может быть уже больше любви. Дружба — дело другое. Жертва, принесенная дружбе, священна, и в настоящую минуту я это чувствую больше, чем кто-либо.

Бианка подумала немного, глядя Гастону прямо в глаза, потом сказала:

— Я уже запретила вам раз навсегда благодарить меня за что-нибудь. Вы знаете, что я счастлива тем, что вы находитесь здесь, у меня. Зачем вы опять заставляете меня говорить об этом? В данном случае нет никаких жертв, приносимых дружбе, — нет, я не верю в дружбу и в другой подобный вздор, я смотрю на дело так: вы пришли сюда ко мне за помощью, потому что не могли поступить иначе, а я ухаживаю за вами, потому что хотела этого. Я в этом вижу простой договор и нисколько не обманываю себя. Вы не забудете меня так скоро, покинув даже мой дом, а я только этого и хочу; я знаю, что этим все кончится между нами, так как предчувствие подсказывает мне, что мы с вами уже больше никогда не встретимся. Я чувствую себя так, как будто мне угрожает большое несчастье, но я ничего не могу сделать, чтобы предотвратить его. Вы уедете обратно во Францию, а я, вероятно, выйду замуж за другого, да, я знаю, что это неизбежно, отец будет настаивать на этом, и я не стану противиться его желанию. Так где же здесь дружба? Неужели вы верите в то, что у женщины могут быть друзья? Я в это не верю, и поэтому меня считают какой-то особенной и оригинальной. Я выйду замуж и всю свою жизнь промечтаю где-нибудь в Венеции или в Риме, и так будет лучше для нас обоих, верьте мне.

В глазах ее блестели слезы, но гордость помогла ей не расплакаться, и Гастон, тронутый до глубины души, не находил все же слов утешения и думал то же самое, что так будет лучше для них обоих. Он понял теперь, что чувство Бианки к нему действительно глубоко и бескорыстно, и он дал себе слово при первой же возможности покинуть ее дом, этого требовала его честь.

— Вы в скором времени ждете возвращения вашего отца? — спросил он, нарочно переменив разговор, чтобы избежать еще более щекотливых объяснений. — Я думал, что найду его здесь по приезде сюда из Боволетты.