— Мне жаль Детурвилля, — сказал Ланжье, увидев это, и, грустно пожав плечами, отвернулся от этого ужасного зрелища.

Появление галеры, действительно, на минуту отвлекло внимание от его судна, но, как только она пошла ко дну, снова свинцовый град осыпал палубу «Лафайета»; теперь на ней не было ни единого человека, кроме самого капитана. По-видимому, комендант форта решил стрелять до тех пор, пока не перебьет всех на судне, и поэтому оставшиеся в живых и попрятавшиеся матросы считали истинным чудом, что капитан их до сих пор цел и невредим и продолжает по-прежнему разгуливать по палубе. Пиццамано, видя это, потерял терпение и приказал своим людям целиться прямо в капитана, чтобы покончить наконец с ним. Но в ту минуту, когда, казалось, судьба брига была уже решена, случилось нечто, остановившее разрушительное действие пушек и ружей форта. Дело в том, что в сенате, где уже никто не слушал Лоренцо и его единомышленников, начались опять горячие прения, и наконец решено было прекратить всякие враждебные действия против французов, так как нельзя было сомневаться в том, что в скором времени явится Бонапарт и жестоко отомстит за смерть своих соотечественников. В форт были посланы гонцы, чтобы отдать приказание Пиццамано прекратить стрельбу, но горькая ирония судьбы захотела, чтобы последний выстрел, выпущенный с форта, уложил на месте храброго Ланжье, до последней минуты не покидавшего своего поста.

Беатриса простилась с Венецией на следующий день, когда французский фрегат «Мирабо» поднял якорь и вышел из гавани Киоджиа. Ее перенесли на этот фрегат в числе оставшихся в живых после бомбардировки несчастного брига, ей отвели там адмиральскую каюту и приветствовали ее с изысканной вежливостью, на которую только способны французы. Никто не оставался в заблуждении относительно того, почему она вдруг очутилась во французском флоте, и все понимали, как жестоко подшутила судьба, заставив обратиться в бегство эту гордую патрицианку и патриотку; все старались утешить ее тем, что говорили ей о скором возвращении ее на родину, и больше всех говорил об этом Гастон. Он не отходил от нее и всеми силами старался доказать ей, что наконец-то понял и оценил ее по достоинству. Но в то же время он ничего не говорил ей о своих чувствах и воздерживался от всяких советов, предоставляя своему другу Вильтару говорить ей о том, что она должна теперь предпринять.

Вильтар со своей стороны выказывал молодой маркизе глубокое и почтительное внимание. Он первый заботился о всех ее нуждах и старался предугадать все ее желания, он написал угрожающее письмо сенату, в котором требовалось, чтобы ей немедленно было выдано свидетельство на право жить, где ей угодно; кроме того, он требовал, чтобы все ее имущество оставалось неприкосновенным и чтобы ей выслали на фрегат ее слуг.

«От имени господина моего, генерала Бонапарта, — писал он, — предупреждаю вас, что дама эта теперь находится под его покровительством, и всякая враждебная мера, направленная против нее, вызовет весьма нежелательное для всей Венеции политическое осложнение». Надо отдать справедливость сенаторам, они поторопились исполнить все эти требования, так как были сильно напуганы всем происшедшим. На бронзовые двери дома «Духов» была немедленно же наложена печать. Джиованни и Фиаметта были тотчас же доставлены на фрегат на полицейской лодке, и сам светлейший принц лично засвидетельствовал свое почтение Вильтару и уверил его в том, что если леди Беатрисе заблагорассудится вернуться в Венецию, ее ждет там самый радушный прием. Получив официальное послание, уведомлявшее его о том, что все требования его исполнены, Вильтар, нимало не медля, направился к маркизе и, показывая полученное письмо, сказал ей:

— Как видите, сударыня, начало оказалось лучше конца — вам стоит только поднять палец, и все эти люди, ваши соотечественники, окажутся у ваших ног. Это самое лучшее для них положение, я уверен, что они жаждут его, — прибавил он серьезно.

Маркиза рассмеялась невольно на эти слова и протянула руку за письмом.

Каюта, в которой она сидела, была обставлена со всем комфортом, столь обыденным у французов; кругом нее виднелись бархатные диваны, красивые бронзовые украшения, везде висели зеркала, а с потолка спускалась бронзовая лампа. В ту же минуту, как в каюту вошел Вильтар, Беатриса сидела за круглым столом и что-то писала, Гастон помещался как раз против нее на диване, он не спускал с нее глаз и невольно думал о том, какого рода мысли бродят в ее милой головке, низко опущенной к столу. Прочитав письмо, она подняла голову и взглянула Вильтару прямо в глаза.

— Благодарю вас, синьор, — сказала она, — вы много сделали для меня, но теперь я хотела бы знать, советуете ли вы мне вернуться в родной город.

— Нет, сударыня — ответил Вильтар, садясь против нее, — я уже и раньше говорил вам, что Венеция не может больше служить убежищем для людей, расположенных к вашей республике; как патриотка, вы, конечно, принадлежите им, подумайте только о том, что случится с вами, когда Наполеон явится в ваш город.

Он обернулся к Гастону и спросил:

— Что ты скажешь на это, граф? Какой ты дашь совет маркизе?

Гастон ответил с невольной грустью:

— Я советую ей руководиться ее собственным умом. Нечего и говорить о том, что возвращаться теперь в Венецию — очень опасно. Но, в конце концов, маркиза ведь не француженка.

Беатриса глазами поблагодарила его за эти слова.

— Нет! — воскликнула она. — Француженкой я никогда не буду, до гробовой доски я останусь Беатрисой из Венеции.

— Я вполне это понимаю, маркиза, — спокойно заметил Вильтар, — и вот именно потому-то, что вы Беатриса из Венеции, вы должны сами знать, насколько полезно или вредно для Венеции все то, что вы предпримете на континенте.

— Вы хотите сказать, синьор, что я должна буду выступить защитницей своего города в глазах Наполеона.

— Да, конечно, маркиза, и верьте мне, что генерал отнесется к вам очень снисходительно. Я уверен, что он примет вас очень благосклонно.

— По-вашему, я должна буду просить его помиловать город, в котором убито столько его соотечественников?

— Не совсем так, маркиза. Вряд ли он согласится совершенно помиловать Венецию, ваша просьба только смягчит ожидающую ее судьбу. Ведь, в сущности, нам очень важно, чтобы Венеция была с нами заодно.

— Так неужели же теперь она против вас? Не забудьте, что при первом же пушечном выстреле ее сенаторы стали кричать: остановитесь, довольно!

— Ну, это-то пустяки, не забудьте, что у вас есть еще армия на континенте и шесть тысяч славян, стоящих здесь лагерем. Почему бы им не присоединиться тоже к генералу, чтобы помочь ему водворить мир в Италии? Если вы полагаете, что в сердцах ваших соотечественников нет действительной вражды к Франции и что сенат не совсем верно истолковывает их чувства, — генерал будет очень рад слышать это.

Беатриса медленно покачала головой.

— Нет, я не верю в это, синьор, — ответила она, — каждый венецианец думает то же, что и я, самый счастливый день в нашей жизни будет тот, когда последний француз покинет наш город. Если я и отправлюсь к Наполеону, так только для того, чтобы просить его справедливости. Я не могу поступить иначе, я должна буду говорить с ним откровенно. Вы хорошо это знаете сами, синьор Вильтар. Дело проиграно, но справедливость должна все же восторжествовать — другого ничего не могу я сказать вашему генералу.

— Он большего и не спросит у вас, маркиза. Я уже со своей стороны постараюсь о том, чтобы между вами не произошло каких-нибудь недоразумений. Не отправимся ли мы сегодня ночью в Верону? Граф, я уверен, будет к вашим услугам. Ведь не правда ли, Гастон, для тебя все равно — ехать в Париж или в Верону? В Падуе стоят наши гусары, я прикажу им явиться сюда, чтобы эскортировать вас, пусть они явятся сюда к шести часам.

Беатриса ничего не возразила на это, но глаза ее старались не встречаться с глазами любимого человека. Что касается графа, сердце его билось так сильно, что он с трудом перевел дыхание раньше, чем ответить: