Когда эти волны экстаза достигли апогея, я начала сходить с ума. Я двигалась вместе с ним, жаждала скорости, напора, давления, но он продолжал двигаться медленно, как я и просила. Я часто дышала, прижав губы к его губам, не целуя его, а просто хватая ртом воздух, кусая его нижнюю губу, беспомощно извиваясь на нем.

Нельзя сказать, как долго это продолжалось. Было тихо, только слышалось наше дыхание и тихая музыка, которая играла на заднем плане. Мы молчали, что было для нас необычно, и чувствовали, что в этот момент вне времени. И в эту крошечную частичку вечности мы проводим вместе, и что-то рождается.

Я почувствовала, как напряглось его тело, какими твердыми стали его мышцы, почувствовала, как внутри меня увеличился его член, а его движения стали беспорядочными.

Мои руки держали его за голову, я поднималась, держась за его шею, и опускалась с еще большей силой, и чувствовала, как Кейд пронимает в меня, погружается все глубже, все мощнее, не ускоряясь, но с еще большей силой.

Губами мы касались друг друга, делили короткие вздохи; глаза сверкали, и я не могла понять, что происходит. Я буквально могла в мыслях чувствовать всю его сущность, которая расширялось в моем сердце, чувствовать, как наши души могли расплавиться от жара наших тел и слиться друг с другом.

Кейден в преддверии оргазма тихо застонал, и непонятно, что это было — стон или вскрик, непристойность или тихая мольба.

Теперь волны слились в один мощный, инфернальный поток. Который охватил каждую молекулу, каждый синапс моего тела. Я чувствовала, как мы оба сходим с ума, как внутри нас взрывается атомная бомба, кружится сумасшедший вихрь, становясь чем-то доселе неизвестным, чем-то, что было тогда, когда создавалась вселенная — в тот момент творения, который нельзя описать простыми словами, что-то подлинное, чистое, вне человеческого понимания. Как будто разорвалась завеса между землей и небесами, так что, когда мы слились в экстазе любви, вместе увидели вечность.

Я заплакала, и почувствовала его слезы на моих щеках.

На его сияющих янтарных глазах так же, как и на моих, блестели слезы. Любовь стала жидкостью и просочилась из нас, как пот, как слезы в наших глазах, как соки в наших самых интимных местах.

— Эвер... — прошептал он, и я услышала, как в этих двух слогах шелестят тысячи других слов.

— Кейден, — прошептала я, и из моих глаз, из самого моего существа хлынула любовь.

Тишина.

Дыхание, пот, слезы, любовь.

Чистое слияние.

Вечность.

Мы спали, а наши тела и души сплелись. 

Арпеджио [47] в низком регистре

Кейден

Это была ночь перед Рождеством... и на дорогах творился сплошной беспредел. Вообще-то, это была ночь перед кануном Рождества, но довольно близко. Меня всегда бесили эти глупые стишки, кроме разе что того, как их читает Кларк Гризволд в фильме «Рождественскиие каникулы».[48] Мы с Эвер возвращались домой, пройдясь по магазинам и поздно поужинав. Была метель. Снег валил так сильно, что я не видел разметку на дороге в десяти футах от меня. Я полз по шоссе I-75 со скоростью тридцать миль в час,[49] жалея, что хочу в туалет и проклиная снег. Эвер, рядом со мной, положила ноги на приборную панель, и телефон освещал слабым светом ее лицо. Она писала кому-то сообщение, скорее всего, Иден. В последнюю неделю моя жена и ее сестра-близняшка ссорились, обменивались сообщениями по поводу того, должны ли мы с Эвер поехать на рождественское утро в дом мистера Элиота, и должны ли мы сообщать ему о том, что поженились. Эвер не хотела ехать и говорить ему. Не видела в этом смысла. Она много месяцев не видела отца: он ничего не делал, чтобы связаться с ней, не приехал навестить ее. Я ни разу не встречал мистера Элиота, кроме того раза на парковке в Интерлокене, почти шесть лет назад.

Я понимал ее гнев и печаль. Они с отцом по-настоящему расстались много лет назад, и дистанция между ними не сократилась. Эвер утверждала, что не злится на него, не злится за что-то конкретное, просто не хочет видеть. Я не мог поверить в это. Он же был ее отцом. Ей было обидно, что он вычеркнул себя из ее жизни, что предпочитал работать по сто часов в неделю, чем увидеться с дочерьми — единственной семьей. И поскольку у меня больше не было своих родителей, я хотел, чтобы Эвер наладила с ним отношения до того, как станет слишком поздно, до того, как она потеряет его, и только потом, потеряв, поймет, что упустила.

Я, конечно, сказал ей все это, и это стало нашей первой серьезной ссорой. Я стоял на своем, и меня злило и расстраивало ее упрямство, нежелание хотя бы признать, что она злится на него. Эв же, в свою очередь, злилась на меня из-за того, что я принуждал ее сделать то, чего ей не хотелось. Эта ссора продолжалась три дня. Три дня напряженной тишины и безучастного равнодушия.

Сегодня мы поехали по магазинам и на ужин. Было довольно... неудобно, потому что она еще со мной не разговаривала.

Я навалился на руль, вглядываясь в снег и готовясь сказать то, что положит конец ссоре.

— Послушай, детка, — сказал я, взглянув на нее, — прежде всего, мне жаль, что я расстроил тебя.

— Все в порядке, — сказала она, не отрываясь от телефона.

— Ясно же, что не в порядке, — сказал я, взглянув на нее еще раз. — Я просто не хочу, чтобы ты о чем-то сожалела. Ты будешь жалеть, если не помиришься с ним.

— Если ты так пытаешься извиниться, у тебя не очень хорошо получается.

— Ты можешь выключить телефон и поговорить со мной?

Она вздохнула и, наконец, посмотрела на меня.

— Я же говорю с тобой. И мне не нужно отключать для этого телефон.

— Ты меня не слушаешь.

— Ты и не говоришь ничего полезного.

Эвер убрала ноги с приборной панели и потянулась.

— Господи, погода просто ужасная. Такими темпами мы доберемся до дома не раньше, чем через час.

Обычно от супермаркета «Сомерсет» до нашей квартиры в Ройял Оуке мы ехали полчаса, но столько времени уже и прошло, а мы еще и полпути не преодолели.

— Да уж, безумие, — я потер лицо. — Эвер, послушай. Мне жаль. Это твое решение, твоя жизнь и твое дело. Я больше ничего про это не скажу. Если ты не хочешь завтра ехать к твоему отцу, хорошо. Я люблю тебя и просто хочу, чтобы ты хотя бы попробовала помириться с ним до того, как будет... слишком поздно.

Ее взгляд стал жестким, и она открыла рот, но я поднял руки в жесте примирения.

— Ты знаешь то, что я чувствую, и это все. Я не хочу больше ссориться.

Она откинула голову на подголовник, закрыла глаза и тяжело вздохнула.

— И я тоже не хочу. Это убивает меня.

Она перегнулась через консоль между нами, взяла меня под руку и положила голову на плечо.

— Я не хотела злиться, но ничего не могу с этим поделать. Он просто ушел от нас, Кейд. От нас с Иден. С тех пор, как умерла мама, отец работал семь дней в неделю, с пяти утра до десяти или одиннадцати вечера. Иногда он ночует на работе. Не разговаривает с нами. Не звонит, не посылает сообщений или писем, и уж точно не приезжает навестить нас. Ему стало все равно. Кейд, и я не знаю, что с этим сделать. Он мой папа, и я люблю его. Или... хочу любить. Но не знаю, как любить того, кого здесь нет, и кто не хочет тебя видеть, не любит тебя в ответ.

Ее голос подорвался..

— Прости, милая. Мне так жаль. Это полное дерьмо. Я знаю. И я не знаю, что с этим делать. Может... не знаю. Просто пойти туда завтра со мной и попытаться все это обсудить. Сказать ему, что ты чувствуешь, и что ты хочешь вернуть его. Не знаю. И я не пытаюсь говорить тебе, что делать, детка. Просто... просто не могу видеть, как ты расстраиваешься, и знаю, что эти проблемы с папой задевают тебя сильнее, чем ты хочешь показать.

— Ты прав. Я знаю, ты прав.