Здесь я не ребенок. В смысле, в Вайоминге. Думаю, что я больше не ребенок. Смерть мамы заставила меня повзрослеть. И поездка в Вайоминг тоже повлияла. Конечно, это была всего лишь поездка на машине, но каким-то образом то, что я сам принял это решение и сам его осуществил, стерло последние остатки моего детства. От меня ожидают, что я буду просыпаться на рассвете вместе с дедом, дядей Джерри, с Беном, Мигелем, Райли и другими рабочими на ферме. От меня ожидают, что я не буду жалеть сил, и пока становлюсь старше, на меня как на внука деда возлагают все больше ответственности. Я работаю от восхода до заката, семь дней в неделю. А в какие-то дни — и до рассвета, и после заката. Вообще-то, я только что вернулся домой после того, как двадцать часов проскакал на лошади вдоль всего забора по периметру ранчо деда, чинил поломки и ловил некоторых сбежавших лошадей. Я говорю буквально, когда говорю двадцать часов без остановки. Мы начали в четыре утра, а сейчас больше двух часов ночи, и мы только что приехали. Пока я пишу письмо, на мне надеты ботинки, но я так устал, что слова плавают на странице. Буду удивлен, если письмо вообще удастся прочитать. Но, если честно, я не возражаю против работы. Это занимает меня, отвлекает от мыслей про маму и папу.

Кейден.

* * *

Я ничего не сказал про Билли Харпера, про свидание или поцелуй. Я бы и не стал. Это не мое дело. Мое дело было ухаживать за лошадьми, пасти их. Мое дело — школа. Рисование. Выживание. Эвер Элиот и то, с кем она ходила на свидание и с кем целовалась, было не моим делом. Она была просто моим другом по переписке.

Я положил письмо в конверт и запечатал его, а потом уснул.

Следующие несколько недель пролетели быстро. Я получил ответное письмо от Эвер, но оно было коротким и как будто пустым. Она рассказывала о своем последнем проекте, о том, что пыталась воссоздать картину Моне, мазок за мазком, в точности все цвета. В ответ я написал, на что похож обычный день работника на ранчо. Она не упоминала о Билли Харпере, а я и не спрашивал.

Недели становились месяцами, и вот уже приближалось начало нового учебного года. Мне надо было решить, возвращаться ли в Мичиган.

— Ты возвращаешься, Кейд, — сказал дед, когда я спросил его, что он думает. Ты не бросишь школу, тут нахрен никаких споров.

— Да нет же, дед. Я думал, что два последних года доучусь в Каспере. Тогда я смогу помогать и по утрам и вечерам, а не только летом.

— А-а. Ну, думаю, тебе лучше поговорить об этом с твоим папашей. Ты знаешь, что тебе здесь рады, и, если честно, буду рад, если ты будешь помогать круглый год, как только ты закончишь школу.

— Папе все равно.

Дед нахмурился.

— Он все еще твой отец, Кейден Коннор Монро, а ты еще не взрослый. Ты все еще должен уважать его, спрашивать, говорить, что думаешь.

Я вздохнул.

— Знаю. Я просто… Я не хочу возвращаться. Я… волнуюсь, что ему стало хуже. Он ни разу не позвонил. Не написал. Ничего. Пройдут годы, и он станет заходить пару раз в неделю, чтобы спросить, как дела.

Дед покачал головой.

— Знаю, сын, знаю. Но ты должен постараться. Я отправлю тебя туда на самолете, и если ты захочешь переехать, то помогу тебе. Я могу освободить максимум две недели. Если дойдет до этого, мы наймем грузовик и увезем тебя оттуда.

— Дед, мне нечего перевозить. В этом доме ничто больше не имеет для меня значение. Там только кровать и пустой шкаф для одежды. Все свои вещи, которые имеют для меня значение, я привез с собой.

Дед купил мне билет в один конец до Мичигана. Пока самолет садился, я позвонил папе со взлетной полосы, и он согласился забрать меня. Голос у него был таким же, как и раньше: равнодушным, апатичным. Когда полтора часа спустя он приехал, я увидел, что отец похудел еще больше, чем когда я видел его в последний раз. Его впалые глаза выглядели усталыми. Он не брился, и даже прическа, за которой он обычно внимательно следил, стала неаккуратной: волосы, обычно коротко подстриженные, торчали седеющими прядями.

Я пытался не смотреть на него, пока мы ехали домой. Я больше не знал, где был дом. Раньше это был дом в Фармингтоне, где я вырос. Но теперь… ранчо стало больше похоже на дом.

Когда мы заехали на подъездную дорожку, он выключил мотор, но не стал выходить из машины. Он просто сидел, положив руки на руль, уставившись в лобовое стекло, ни на чем не сфокусировавшись. Может, видел что-то, чего не видел я.

— Папа?

Он вздрогнул и посмотрел на меня.

— Да?

— Ты в порядке?

Сразу он не ответил.

— Я устал, Кейд. Плохо спал. Очень долго. Совсем не спал. Почти не ел.

— Ты не заболел?

— Не думаю. Просто…устал. У меня совсем нет сил.

На это у меня не было ответа. Я подождал, чтобы что-то сказать, что-то сделать, но так ничего и не придумал. Под конец я просто оставил его в пикапе, взял свою единственную маленькую сумку из багажника и остался ждать его его на крыльце. Только когда мы зашли в дом и папа стал равнодушно помешивать и добавлять пряности в чили, которое оставил на плите, пока забирал меня, он внезапно понял.

— Ты привез только одну сумку.

Голос у него был слабым, едва слышным — он разительно отличался от мощного, низкого баса, который я привык слышать.

Я пожал плечами.

— Ну да.

— Не хочешь ничего объяснить?

Я стал крутить карандаш вокруг среднего пальца — фокус, который я отработал до совершенства в течение длинных скучных уроков по математике и истории.

— Я... я думаю, что перееду в Вайоминг насовсем до окончания школы.

Папа не отвечал очень долго. Мне уже начало казаться, что он меня не услышал.

— Правда? — он закрыл чили крышкой и потер лоб ладонью. — И почему ты это говоришь?

— Мне там нравится. Я... у меня тут немного друзей, и... мне просто лучше быть там.

— Вижу.

Он отвернулся от меня, оторвал бумажное полотенце и стал вытирать стойку.

— Вот просто так, да?

— Слушай, папа. Я... все, что у меня тут есть — ты и школа. Там я работаю и могу рисовать в школе и вообще...

— Понимаю.

Он яростно стирал со стола какое-то пятно, хотя я не видел на стойке ничего, что нужно было бы вытирать.

— Тебе нужно, чтобы я заткнулся и вышел из игры?

— Наверное, я думал, что ты мог бы объявить меня совершеннолетним.

В его глазах я увидел шок, боль, и вздрогнул от мысли, что мог обидеть его.

— Почему?

— Просто потому, что так было бы легче всего. Я и так в основном сам по себе. Дед будет платить мне за работу, и...

— Нет. В этом нет нужды. Тебе шестнадцать лет. Я не против того, чтобы ты переехал в Вайоминг, если дед не возражает. Но я жив и дееспособен. Я понимаю, что ты хочешь жить своей жизнью, и я тебе больше не нужен, но я не собираюсь объявлять тебя совершеннолетним.

— Дело не в этом, папа.

Я не хотел говорить то, что думаю, почему вообще задумался о совершеннолетии.

— Тогда в чем?

— Просто... — я не мог заставить себя сказать, что волнуюсь за него, за его здоровье. За то... как долго он проживет.

— Поезжай на ранчо деда. Ладно. Я с этим смирюсь. Но это все.

Я кивнул.

— Хорошо.

Я не собирался развивать тему.

Отец вздохнул и, как будто сгорбившись, облокотился о стойку и стал равнодушно смотреть в окно.

— Зачем ты тогда приехал? Зачем ты вообще вернулся?

Господи, он выглядел таким... потерянным. И одиноким. Я не знал, что сказать ему, чтобы не обидеть еще больше.

— Я... наверное, подумал, что это нужно сделать.

— То есть, это была идея деда.

Он отошел от стойки и пошел к себе в кабинет.

— Оставайся столько, сколько хочешь. Ты знаешь, что где лежит.

И он ушел, закрыв за собой дверь кабинета.

Звенящая тишина на кухне подчеркивала его отсутствие. Чили хорошо пахло, но я знал, что оно еще не готово. Папа всегда ел в семь часов, а еще не было шести. Я услышал, как из кабинета доносятся слабые звуки музыки, и узнал «House of the Rising Sun» Animals. Золотой свет солнца струился сквозь окно, выходящее на запад. Чирикала птичка.