В дни московского государственного совещания представитель "Нового Времени" Пиленко о речи Авксентьева дал совсем коротенький отчет: "Потом говорил некто Авксентьев, говорят, что это министр внутренних дел".
Зычно, с подъемом, стараясь разжечь самого себя и не видеть молчаливой пустыни в зале борцов с голодом, "министр внутренних дел" сознался, что у членов представляемой ими организации (общественного комитета по борьбе с голодом) немало прегрешений пред Россией, что в бытность на родине они немало накуролесили и что пора бы уже что-нибудь толком сделать... Иначе -- здесь оратор тряхнул своей филологической стариной -- общественный комитет и вся эмиграция попадут в тот круг Дантова ада, где томятся "не холодные и не горячие" и где Вергилий запрещает Данту не то что пускаться в разговоры, а даже останавливаться. Проходи с молчаливым презрением -- "гарда э пасса!.."
"Salle des Sociétés savantes" давненько не слыхал классических стихов, и цитата очень понравилась всем присутствующим. Кучка русских похлопала со всем энтузиазмом, возможным в местах без джаз-банда и коктейля... Один хмурый господин заерзал, записал цитату и сказал, что ее полезно передать и отсутствующим.
Авксентьев, сказав речь, добродушно оглянулся, застенчиво зевнул и поспешил покинуть зал борьбы с голодом: гарда э пасса...
После него заговорил один черненький человек марксистского привкуса. Очень убедительно рассказывал вещи не слишком великой оригинальности, который всем человечеством постигаются в классе приготовительном, а социалистической частью лишь через много лет после окончания университета... Советская республика -- нехорошая республика, на таких основаниях мы не построим революции и т. д. Все свои эвклидовы истины черненький марксист подкреплял, как и полагается марксисту, ссылками на отсутствующих Бухарина, Осинского, Рыкова, Калинина. На этом месте зеркало усиленно замигало, потускнело еще больше и почти заплакало: да, знаю, знаю... хорошо помню этих товарищей... вот так же стояли на эстраде и читали вырезки из отсутствующих Ковалевского, Милюкова, Мещерского и т. д.
Марксист собрал свои вырезки, на прощанье скептически сам с собой переглянулся в зеркало и сел на место. Одна очень симпатичная барышня, впоследствии оказавшаяся дамой, голосом, весьма напоминающим Юреневу, трогательно рассказывала о страданиях русских детей. "Salle des Sociétés savantes" не привык к таким рассказам. Кучка русских задымила папиросами и что-то вспомнила.
П. Н. Милюков поправил очки и с обычными жестами премьера, отвечающего на запрос оппозиции, -- принялся рассказывать истории Нансена, организаций по борьбе с голодом в России и за границей и т. д. До момента речи П. Н. Милюков сидел мрачный, явно чувствуя себя в дурном обществе. Звуки знакомого голоса, раздававшегося в Таврическом дворце и в аудиториях двух континентов, заметно подбодрили П. Н. Милюкова... Зеркало осталось вполне довольно и заметно просветлело: вот она старая гвардия, это вам уже не Вергилий и не русские дети...
Потом молодой, но косноязычный господин принялся читать письма, полученные им из Советской России. Молодой господин представлял в учредилке очень богатую окраину, но бедные посетители рю Дантон не пожелали его выслушать и вылезли на улицу.
В перерыве курили, зевали, сверяли друг у друга часы, ходили на place St. Michel справляться о последнем метро. Пьяные американцы стояли вкруг своих автомобилей и пели о том, как Першинг, Френч и Вильсон спасли мир. В минуту образовалась толпа дежурных девочек, наметилась почва сближения и загудели моторы.
После перерыва начался дивертисмент, крайне похожий на концерт в пользу гувернанток, описанный в "Бесах"...
Загорелый парень в черной косоворотке кричал, что он приехал со специальной миссией и что он от имени всероссийского крестьянства дает слово уморить голодом проклятый город...
Кто-то проснулся и крикнул: "Долой!" Косоворотка так и сделала.
Полненький приятный мужчина попытался язвить, но в нем опознали старого знакомого, зеркало снова потускнело, юноша с балкона прорычал: "Гороховое пальто", -- и мужчина смылся...
Бывший прокурор московской судебной палаты предложил создать мастерскую взаимной выработки духа. Милюков устало протер очки и сказал, что таковая уже давно создана и называется -- "Salle des sociétés savantes"...
Потом было последнее метро. Все уехали, и только косоворотку, сцепившуюся с вегетарианцем из бывших шпиков, пришлось выводить ажану.
Circulez, messieurs, circijez!.. {Проходите, господа, не задерживайтесь!.. (фр.).}
VI
Двадцать второго июня -- самый длинный день в году. Солнце никак не хочет распрощаться с Эйфелевой каланчой и на улице Боэси, куда мы направили свои стопы, в десятом часу вечера пахнет парижским неумолимым летом, торцами, близким разъездом. Зал Гаво. Обычно в этом зале играют, поют, декламируют. Карьера артиста не будет закончена, если в коллекции его сувениров не окажется афиши с адресом улицы Боэси.
Мы -- народ серьезный. Достаточно в своей жизни, когда денег куры не клевали, пели, играли, декламировали. В зале Гаво мы собрались с серьезной целью -- выслушать монархистов, вернувшихся с Рейхенгалльского съезда. На третьем этаже юный испанский пианист играл "Кампанеллу" Листа, на четвертом маститый завсегдатай чайных союза русского народа повествовал о своем посещении баварского курорта.
Аудитория напоминает павильон Таврического дворца в первые дни марта: поминутно из клетки лифта выходят люди, которых тогда возили не в лифте, а на грузовике. Если б не вид -- спокойный и торжественный, -- иллюзия превратилась бы в галлюцинацию. Одного старика на руках вынесли из лифта, на руках донесли до кресла: ну чем не Горемыкин...
У большинства в петлицах пиджаков ленточки забытых российских орденов, издали сходящие за Почетный Легион. Надо же хоть чем-нибудь возместить пропажу лосиновых штанов и флигель-адъютантских аксельбантов...
Мужчины благообразны, изысканны, замкнуты. В женщинах, несмотря на шелковые чулки и дорогие шляпы, есть нечто от разъяренных рыночных мегер 1793 года. Без всякой надобности в разговор о погоде всовывают "жида", при упоминании с кафедры имени кого-либо из Романовых впадают в транс и веером стучат по спинке стула. Распустите их прически, замените шелковые чулки грубыми шерстяными, швырните в их толпу человека, подозрительного по национальности или партийности, они вопьются ногтями в его лицо, проколят шпильками его глаза, разорвут его на клочки, не хуже, чем балтийские матросы разорвали Духонина.
Председательствующий Крупенский. Господин вечно-бессарабского типа, сохранивший манеры камергера, но растерявший былую жизнерадостность. Долго и печально повествует он о выпавшей на его долю высокой чести возглавлять Рейхенгалльский съезд. Как-то странно, неясно и неуверенно передает о близком осуществлении надежд. Дамы бешено апплодируют и подталкивают мужей.
Потом выступает бывший член Государственной Думы Половцев. Видный мужчина с усами международно-полицейского образца. Отличная дикция, плавные жесты человека, хорошо знающего, чего он хочет и от чего он не отступится... Дела монархистов, оказывается, в самом блестящем состоянии. "Очаги еще теплятся", народы Европы, перешедшие на республиканский строй, тоскуют о своих монархах и т. д.
Под визги женского восторга Половцев рассказывает о Рейхенгалльском докладе барона Таубэ. "Погубившая нас европейская война", по наблюдениям умного барона, началась из-за интриг жидо-масонов. Более того: гимназист Принцип, убивший эрцгерцога Фердинанда, во-первых, масон высокого посвящения, а во-вторых, почти жид... Русскую революцию организовал не кто иной, как английский посол Бьюкенен (жид и масон). Почему же он захотел разрушить Россию? Очень просто: потому что на следующий день после подписания секретного договора, по которому Константинополь и проливы должны были отойти к России, Англия захотела избавиться от своей опасной союзницы и скорее проиграть войну, чем допустить русского священника в Айя-Софию.
