Ветлугин А.

Записки мерзавца

Авантюристы гражданской войны

   Серия "Литература русского зарубежья от А до Я".

   М., "Лаком", 2000.

СОДЕРЖАНИЕ

   Paris -- Battlefields

   Продавцы шпаг

   Анархисты

   Распорядители крови

   Золотое сердце

   Украинская ночь

   Последняя отрада

   Последние слова

   "Одна из самых замечательных мучениц гильотины просила у подножья эшафота, чтобы записали мысли, вдохновлявшие ее.

   Я вижу провокатора Клея, палача Дефаржа, безумную женщину Мизино, раболепствующих кровавых судей, ряды новых и новых притеснителей, поднявшихся на трупах старых и в свою очередь погибающих под тем же роковым орудием мести...

   Я вижу прекрасную страну и великую нацию, подымающимися из этой пропасти...

   Я вижу, как среди настоящих поражений и будущего торжества мрачное зло, порожденное прошлым, постепенно сглаживается и исчезает".

Чарльз Диккенс. "Повесть о двух городах".

PARIS -- BATTLEFIELDS

   В девять часов утра к центральной парижской конторе Кука на place d'Opéra подкатывают три, четыре автобуса. Дощечки -- "Paris -- Battlefields" -- указывают, что они предназначены для осмотра путешественниками, клиентами Кука, полей сражений мировой войны. Каждой американке с безнадежным профилем, каждому англичанину, потерявшему сына, каждому японцу, страдающему азиатской формой островного сплина, предоставляется возможность за 550 франков убедиться в разрушении Реймского собора, погулять в траншеях Вердена, взять на память горсть суглинка с поляны, на которой находился старик Жоффр в критические часы Марны.

   Омлет и вино, дневной чай и бесконечный обед Томас Кук великодушно включает в ту же цифру, и поздно вечером путешественник вернется в Париж, ошеломленный утомительностью исторических прогулок, сытый, разбитый, с единственной мечтой -- выспавшись тридцать шесть часов подряд, воздержаться от каких бы то ни было дальнейших поездок.

   ...На этот раз в автобусе оказался американец-скептик. В Вердене он отправился без всяких стеснений в трактир и все четыре часа играл с сыном трактирщика на биллиарде, категорически отказавшись от траншей, фортов и автографов маршалов. В Ля-фер-Шампенуаз он просто-напросто вытянулся на освободившейся скамейке и захрапел во всю силу заокеанской носовой завертки. За обедом он назвал Кука болваном, Гардинга -- старой ханжой и усомнился в будущем Европы... Но последний сюрприз был им преподнесен за десертом. На чистейшем русском языке, с презрением прожевывая банан и как бы продолжая начатый разговор, он кинул мне через весь стол: "Воображаю, что бы запела эта старая обезьяна из Нью-Кастля, если б ее сунули носом в русские бэттлфильдс!.."

   Немного удивленный, я подтвердил, что поля Волыни и Галиции не уступают полям Франции.

   "К черту Галицию и Волынь, -- возразил неугомонный американец, -- я говорю про вашу гражданскую войну. Я бы им показал Знаменку, Донецкий бассейн, станицы Терека!.."

   И американец в том же энергичном тоне рассказал, что он жил в России, был представителем каких-то молотилок и тракторов; во времена Деникина явился с миссией Красного Креста как специалист по русским делам; узнал все и всех, включая Махно, Струка, генерала Мамантова и работу на оборону.

   "Одно меня удивляет, -- сказал он в заключение разговора, -- я понимаю самые дикие вещи. Я понимаю, что мы, американцы, настолько богаты, что могли позволить себе роскошь восемь лет подряд иметь президентом идиота; я понимаю, почему можно занять Германию вплоть до Фридрихштрассе и все же не получить ни одного пфеннига контрибуции; я понимаю, как малыш Карпантье разбил морду гиганту Левинскому. Но шикарности этих русских, которые каждый город превращают в бэттлфильдс, я никак не пойму. В чем дело? Что за наклонности миллиардера у ваших вшивых нищих?"

   Я опустил голову, поковырял ножом в солонке и стал расспрашивать о молоденькой жене 72-летнего патриарха американских рабочих Самуила Гомперса.

   Но представителя тракторов не так-то легко было сбить с позиции. Его требования зашли так далеко, что он заинтересовался судьбой атамана Балбачана, главы "левобережной зализницы", и точным числом погромов, произведенных в Знаменке со времени его отъезда из России...

   Я удовлетворял, как мог, его любопытство, я рассказывал до тех пор, пока гул нашего мотора не заглушил моих слов и американец на прощанье не взял моего парижского адреса.

   С тех пор прошло немало времени, но стоит нам встретиться, как снова и снова мы блуждаем по русским бэттлфильдс. Одно имя вызывает сотню других; крошечный штришок, воспоминание о характерной фразе Троцкого, Григорьева, казачьих вождей воскрешает эпоху, громоздит такие вороха невероятных событий, что, кажется, из этого лабиринта не выйдешь.

   И этого сознания, затаенного, проклятого, укусившего душу ненавистью, бешенством, звериной скорбью, -- не изживешь, не перейдешь, пока жив будешь...

   Хочется молиться, чтоб отшибло память, обрезало концы той жизни, чтоб по ночам на асфальтах залитой электрическими солнцами Concorde какой-то голос не шептал: и здесь еще будет то самое, и здесь еще прольется кровь и станет сплошное бэттлфильдс.

   "Пустяки, плевать! -- утешает меня мой мудрый, все понимающий американец. -- Человеческая жизнь не перец, ее везде достаточно!.."

   Париж, 20 апреля 1921.

ПРОДАВЦЫ ШПАГ

I

   Восемнадцатое ноября тысяча девятьсот семнадцатого оказалось решающим днем. За сутки предопределились пути вождей армии.

   На рысях, с полком текинцев Корнилов, освобожденный приказом Духонина, двинулся к далекому Югу, пробиваясь сквозь огневые завесы бронепоездов, стараясь по ночам передвигаться вязкими грунтами Полесья.

   В кургузой тройке, смазных сапогах, во втором классе едва ползущего "скорого", уезжал Деникин, и солдаты, штурмовавшие вагон, обращаясь к нему, говорили: "А ну, почтенный купец, пододвинься". Романовский, в солдатской форме, с солдатскими документами, изображал денщика при собственном адъютанте. Остальные быховские узники разбежались, кто куда и кто как изловчился.

   А в это время освободитель быховских узников, последний верховный, в глубокой нерешительности ходил по огромному кабинету, в котором год назад царь совещался с Гурко о плане весеннего наступления. Георгиевский кавалер, стоявший на часах у главного входа, видел в полуосвещенном окне стройный силуэт Духонина. Еще через час к заднему крыльцу подкатил бесшумный "Rolls-Royce", изготовленный по специальному заказу Николая Николаевича. В штатском черном пальто с барашковым воротником Духонин вышел на крыльцо, направился к автомобилю, занес ногу на подножку каретки, неожиданно резко повернулся и вернулся во дворец. Вызванному дежурному офицеру верховный сообщил, что бежать не хочет и будет ждать завтрашнего приезда Крыленки с матросами. Одновременно он приказал не оказывать никакого сопротивления.

   Через восемнадцать часов изуродованный труп Духонина был брошен под товарный вагон; матрос Стебельчук -- восемнадцатилетний долговязый парень -- угрожая ручной бомбой, не разрешал убирать труп. Толпа, совершившая самосуд, расползлась по вокзалу в поисках других чинов штаба. На перроне, в самом углу у пакгауза, на складном стульчике сидел небольшой человек, с молодым лицом, седыми растрепанными волосами, в серой шинели без погон. Зажавши обеими ладонями голову, он судорожно всхлипывал. Николай Васильевич Крыленко еще в университете отличался слабыми нервами и перешел с медицинского на филологический из-за отвращения к трупам.