...За четыре месяца парижской жизни он успел приобрести серый костюм, шляпу канотье, бамбуковую трость и даже надушился паршивым фикстуаром. Но нелегко дался этот шик. Голодал и в Париже, из учреждения перегоняли в учреждение, спрашивали, зачем приехал, разводили руками, выносили по пять франков, советовали ехать обратно в армию и предупреждали, что нищенство в Париже запрещается... Стиснул зубы, сжал кулаки и ломил напролом. К концу лета счастье улыбнулось: знакомый москвич, тоже из подмостной братии, сообщил, что американцы дали русской артели подряд на выкапыванье трупов, предназначенных к отправке в Америку. Жара зверская, кроме русских никто не берется, и хоть дух действительно нехороший, но плата отличная... Вот он и принялся могилы разрывать; сперва не верил, считал, что надуют: кормить покормят, а денег ни шиша. Но пришла неделя, пожалуйте в контору... Честь честью, сантим в сантим... Съездил на воскресенье в Париж, отдал за ночь недельный заработок и вполном восторге вернулся к дорогим покойникам...

   Так вот оттуда и костюм, и тросточка. Денег больше не осталось, но предлагают два хороших дела: один поручик разыскал патера, который за переход в католицизм выплачивает единовременно сто франков, а если поторговаться, и все двести. Обязательств никаких, подпиши бумажку в приятии благодати и гуляй! Поручик, может быть, врет, и никакого патера не существует, но вот вернейший человек из Симферопольских спекулянтов, еврей, но любит офицеров, сообщил, что в Париж приехали агенты малой антанты и берут на службу по специальности. Повстанец -- пожалуйте в повстанцы, на румынскую границу, кавалерист из Николаевского -- пожалуйте в какой-то там почетный конвой. Особенно охотятся за бывшими чинами пограничного корпуса и береговой охраны, таким предлагают богатейшее место не то в Далмации, не то под Штирией...

   "Так поезжайте с Богом. Приятней же по специальности..." -- "Я бы поехал, да раньше конца октября не могу. Мне на последний день скачек в Longchamps знакомый парикмахер вернейшее tuyau {Сведения, конфиденциальная информация (фр.).} дал. Достану сто франков, поставлю, сниму тысяч пять, и никуда ехать не придется... Еще по боку..."

   И опять сидим и глушим по боку. День воскресный, золотая осень. Над Трокадеро летают паутинки, по бульвару девочка катит серсо, и листья под ногами шуршат. Старенькая дама на тоненькой цепочке ведет вымытую собачку и приятно улыбается. Шоферы без шапок толпятся у стойки бистро и спорят о Ландрю. Пузатый старик говорит, что обязательно поедет смотреть, как Ландрю голову оттяпают; брюнетка, разливающая пиво, напротив считает, что Ландрю "tout à fait charmant" {совершенно очарователен (фр.).} и способен увлечь самую порядочную женщину...

   С верхней улочки, что налево, на залитую солнцем площадь медленной неуверенной походкой выходит господин в сером костюме, в темной шляпе. У него уши нетопыря. Он идет, опираясь на трость, и пристально глядит себе под ноги. Когда он подходит к бульвару, он подымает глаза и щурится от нестерпимого света. Я узнаю его по тому особенному, прямому, буравящему, холодному взгляду, о котором Мирабо говорил Барнаву: "Tu as les yeux froids et fixes, il n'y a pas de divinité en toi..." {У тебя холодный и неподвижный взгляд, в тебе нет бога... (фр.).}

   Я узнаю его еще издали, но я боюсь назвать его имя. Раскапыватель американских могил отличается слишком непосредственным характером...

V

   Живем в Пасси, а скандалить ездим в Латинский квартал, на rue Danton...

   "Salle des sociétés savantes" -- от века обреченный зал. Есть там тусклое старое зеркало, отражающее оратора с эстрадой. Кому только оно не мигало за последние пятнадцать лет!..

   Плешивая, хохочущая маска Владимира Ильича, сардонический профиль товарища Троцкого, маленький щупленький Бухарин, интеллигентная размазня Луначарского, дворянская туша Максима Ковалевского, золотые очки и розовые щеки Милюкова, неподражаемая борода Авксентьева, калмыцкие скулы Алексинского, зажмуренные глаза Карташова, косая сажень безумного Львова (Сумбур-паши), взъерошенный, растерянный Лев Шестов, канатье, котелки и кепки случайных таинственных незнакомцев, от которых история не пожелала принять имени, но которых усталая зеркальная поверхность с безразличным отвращением зарегистрировала...

   Каждую свою горесть, каждую амбицию, каждую жажду словоизвержения свято приносили мы на это кладбище русских репутаций. Здесь Ленин убеждал плехановцев в близости диктатуры пролетариата, здесь провидец Мережковский дважды грозил антихристом, здесь Авксентьев цитировал Данта в тщетных попытках расшевелить беженскую душу, здесь в году 1907 просвещенные гуманные люди клеймили смертную казнь, здесь в году 1921 те же просвещенные, гуманные люди смертную казнь прославили.

   Сюда после больших интервалов захаживал Борис Савинков: меж лекцией и лекцией были бомбы, рейд, головокружительная поездка или новый роман Ропшина. Сюда после трехлетнего молчания багряный блеск единственного русского оратора принес Василий Маклаков... А публика? Разношерстная, разноплеменная, разнокарманная, разномастная. Можно было бы, пройдя от толстого блондина в первом ряду до небритого юноши на балконе, написать истории молодой России.

   В каждом слушателе эпоха, каждый представляет собой кусочек затвердевшей вулканической лавы. Этот банкир, начавший пятирублевыми уроками, окончивший скупкой европейских банков, последовательно в Петербурге, в Одессе и на Кавказе приговоренный к расстрелу, плативший фантастическую контрибуцию, выписывая ее чеками на несуществующие заграничные отделения.

   Эта певица, пропевшая всю гамму от эмира бухарского и голубых бриллиантов до молоденького добровольческого офицера и обедов в "rendez-vous des cochers" {"Место встречи кучеров" (фр.).}... на бульвар Распайль.

   Этот высокий стриженый человек военной выправки, жандармских манер, чересчур острого зрения; пятнадцать лет назад на эстраде "Salle des sociétés savantes" его имя склонялось во всех падежах, на его голову призывались все громы. Теперь он скромно сидит под самым зеркалом, поглаживает ежик и что-то записывает в свою книжечку. Говорят, что он и по сей день ведет карточную систему эсеров, эсдэков, энэсов. Теперь-то они с нами, а дальше чем черт не шутит. Для порядка лучше записать, кто у кого бывает, кто чем занимается... Так, вероятно, Гинденбург, сидя над десятиверсткой, переставляет флажки и рассчитывает, что было бы, если бы тогда в марте 1918 он левым флангом зашел бы немного севернее, а правым немного западнее, и побеждает Фоша, и берет Париж, и двигается на Бордо. Русская революция и германский разгром немало породили принцев Рейхштадтских от бывших штабов и бывшей охранки...

   ...Консьерж, состоящий при зале на rue Danton нередко подходит к дверям, просовывает голову и с минуту слушает. Потом покряхтит и отойдет. Он уверяет, что русские за пятнадцать лет совсем не изменились. Так же кричат громче, чем какая-либо другая национальность. Так же, проходя мимо него, не здороваются и не вытирают ног. Так же стараются пересидеть полицейский час, и лишь вмешательство ажана очищает зал... Еще в прошлом году приезжали русские на автомобилях, попадались обезьяньи кофты и котиковые манто. А в этом году ни кофт, ни манто... ботинки оборванные, брюки обтрепанные, Впрочем, консьерж -- большой оптимист. Он хорошо помнит Ленина и считает, что у русских заведено такое правило для всех будущих министров: сперва скандалить на rue Danton, потом захватывать власть в Петербурге...

* * *

   В этот сентябрьский вечер мы отправились на rue Danton для борьбы с голодом. В "Salle des sociétés savantes" посеем побольше слов, авось там самарские богоносцы что-нибудь пожнут...

   Кучка русских, собравшихся у подъезда, нехотя докурила папиросы, потопталась в вестибюле и вяло поплелась в зал. Заседание началось: по традиции, установившейся на вечерах левого окружения новейшей эмиграции, первым выступил Н. Д. Авксентьев. Какой приятный голос, какие симпатичные манеры!