Появились новые учителя жизни. Война научила верить только в силу во-первых, и только в истинных обладателей силы во-вторых. Война изничтожила право, остался правовой пессимизм. Война не замкнула своего влияния в рамках четырех лет. Она наложила руку и на последующие акты revue. Четверо Андерсеновых королей, в окружении моноклей, эполет, многодумных экспертных лбов, длинные месяцы совещались, спорили, чертили какие-то карты. И получился Версальский договор: проигранная победа триумфаторов, звериное озлобление побежденных.
Два тихих любезных господина несколько часов провели в номере Висбаденской гостиницы -- и победитель увидел реальные плоды победы, и побежденный узнал возможность изжить поражение. Одного господина звали Луи Лушер, другого Ратенау. Оба они -- главные персонажи, настоящие распорядители франко-германской игры, истинные обладатели силы. Нужды нет, что Клемансо при жизни ставят памятник, а Лушеру и в гроб загонят осиновый кол.
Не перевоспитывайте чернь, удовлетворяйтесь намордником, разрешите фаворитам черни, сидя в карете, дергать за шнурочки, вожжи все равно в руках хозяина. Такова первая заповедь новых учителей жизни.
Умные статисты, дорожащие своим местом, стараются не зарываться и не употреблять во зло доверие хозяина. Умен Ллойд-Джордж, которого во всей Британской империи интересует лишь Филипп Сассун. В трудную минуту премьер едет к распорядителю игры и получает от него мудрый совет. Поэтому Ллойд-Джорджу не страшна никакая оппозиция, поэтому Ллойд-Джордж способен предпринять то, что свалило бы любого премьера. Жизнь по Филиппу Сассуну -- это звучит лучше, чем доверие, вотированное парламентским большинством...
Поэтому-то Матиас Эрцбергер, человек, имевший все шансы стать учителем жизни, но рискнувший на борьбу с распорядителями игры, потерял и роль, и жизнь.
III
Эрцбергер был одним из тех людей, для которых жизнь начинается завтра. Сегодня они наступают на ногу всем современникам, сегодня им трудно гарантировать даже личную безопасность. Новый человек в полном смысле слова, Эрцбергер был и чистокровным искушенным патриотом: значит, жизнь его не могла не стать цепью неизбежных компромиссов -- этих роковых апельсинных корок, -- которыми демагоги пользуются для сокрушения столпов и без которых искусство управления превратилось бы в жалкую дилетантщину чугунных, но честных генералов...
Его здоровая тевтонская голова так презирала всяческое ханжество, официальную мистерию, официозный клерикализм... Но непогрешимое чутье подсказывало ему, что, пока основой современного государства остаются восторженные дураки, спайка католицизма есть и будет лучшим из патентованных средств предвыборного околпачивания... И двадцативосьмилетний Эрцбергер, в отвращении зажимая нос от запаха ладана, рясы, богомольной толпы, проходит в Рейхстаг представителем католической партии, в самый короткий срок становится лидером черно-красного движения, чуть ли не германским Ламеннэ...
От А до Z... Последние предвоенные годы застают Эрцбергера в авангарде неистового, непримиримого алармизма. Война -- сплошной идиотизм, война -- разорение прежде всего именно победителя; в борьбе народов побежденная сторона лишается всего благосостояния и никакие трактаты не в состоянии заставить нищих "неудачников" заплатить миллиарды... нищим "счастливцам". В результате легендарно-удачной войны победитель не сможет вернуть своего прежнего благосостояния, прочности быта, налаженности соотношений. Да, да, все это так. И для Эрцбергера все это "ясно, как простая гамма". Но... что поделаешь, если только красный платок, дурацкий деревенский крашеный платок, способен поддерживать быка в состоянии перманентного активизма и безумия... Если немецкий народ ради миража победы способен на чудеса, если германский пролетариат становится вмиг верноподданным и по совету императора идет молиться в свои храмы? Подавляя вспышки клокочущего сарказма, стараясь не слышать собственных слов, Эрцбергер в 1913 году произносит речь на тему о пятидесяти миллиардах.
"Рано или поздно Седан повторится, Франция нам заплатит не пять, а пятьдесят миллиардов..."
Еще весной 1914 он проповедует сближение с Англией, "единственный разумный союз, союз не наперекор стихиям, а в духе реальной политики..." Но раз война уже начата, она должна быть выиграна. Нужно разжечь мстительность там, где может иссякнуть энергия. Только ненависть дает победу, любовь... любовь жертвует десять пфенигов. Любовь -- это лицо, пожелавшее остаться неизвестным (две порваных сорочки и одни сапоги) и невредимым...
Эрцбергер воспевает ненависть к Англии. Все способы хороши. "Лучше разрушить весь Лондон, чем потерять одного германского солдата. Не жалейте детей, до конца войны они вырастут и могут дать лишних солдат Антанте..."
Одновременно с берлинскими статьями, в Лугано Эрцбергер образует центр германского шпионажа для Италии. На учет взяты итальянское самолюбие, итальянское чванство, итальянское миролюбие, итальянская коррупция. Подкуп редакторов и покушения на депутатов, скупка контрольных пакетов заводов, способных вырабатывать снаряжение и немедленное их переустройство, организации Черной Руки и соглашения с полицией, флирт с социалистами и посулы правительству всяческих компенсаций за нейтралитет...
Если б не брутальная политика Бюлова, кто знает, какими результатами увенчалась бы ювелирная работа Эрцбергера?..
Тщетны усилия трехлетней легендарной борьбы со всем миром.
Чуткое ухо улавливает частые перебои в пульсе изнемогающей Германии; новые возможности для непредвиденного хода раскрывает русская революция. С подводной войной, с адмиралом Тирпицем покончено. Нужно воздействовать на римского папу, интриговать против Людендорфа и возбудить надежду. Летом 1917 года Эрцбергер выступает с обширной речью о главных предпосылках мира: мир должен быть заключен без аннексий и контрибуций...
Отныне философский камень найден! Слово произнесено. Пусть оно бессодержательно, пошло, бездарно, пусть оно подходит под Кантовское определение: "Zweckmaessigkeit ohne Zweck"...
Ах обмануть того не трудно,
Кто сам обманываться рад...
Эрцбергер -- самый популярный человек в это лето. Он -- кумир осиротевших детей, дрожащих жен и матерей, подрастающих юношей. Человек, который знает, как прекратить бойню!
Ступень за ступенью, украинская авантюра, бешенство конца -- берты громят Париж, а он все твердит: "Мир, мир, мир во что бы то ни стало..."
Переворот произведен как бы специально для него. Макс Баденский сразу стушевывается пред этим любимцем вышедшей на улицу толпы. Только Эрцбергеру по силам свидание с триумфатором Фошем -- и он едет в Компьенский лес, переступает порог отныне исторического салон-вагона.
* * *
В день армистиса мы сидели компанией русско-немецких журналистов в "Адлон-Отеле". Город был как ад, почуявший возможность спасения. Наэлектризованное ожидание, истерики, слезы... Мы -- русские -- от души сочувствовали вздохам миллионного Берлина. Год назад, когда еще не все пропало, как мечтала, как тосковала о мире потрясенная Россия...
Мальчишки ворвались с экстренным прибавлением: Эрцбергер телеграфировал о заключении перемирия. Побежденный Берлин ликовал вечером 11 ноября не меньше победоносного Парижа. Незнакомые люди обнимались, старики танцевали на улицах...
На следующее утро в столовой нашего пансиона с речами, с помпой был водружен портрет Эрцбергера. Новый человек переживал свою кульминацию...
Любить умеют только мертвых. И когда первые восторги прошли, когда чувство спасенной жизни потеряло остроту, заговорили, заработали те, кто вечером 11 ноября предпочитали таиться.
Человека, заключившего перемирие, человека, осмелившегося создать в Веймаре (летом 1919) большинство для ратификации Версальского договора, жгучей ненавистью возненавидела вся старая "добрая" Германия. Юнкера, не расстающиеся с корсетом, пивовары непризывного возраста, перекрасившиеся генералы, организаторы маскарадов, именующихся "вольными пожарными обществами", представители нуворишей-врагов сильного обложения, большевистские агенты, соединившиеся в общем чувстве мести друзья Коппа и Каппа; Эрцбергер дерзал говорить острые слова, над Эрцбергером уже были занесены карающие мечи. А он не смущается и предпринимает настоящий крестовый поход: "Германии не нужен реванш. Она должна работать и платить по Версальским обязательствам. Нам не нужны ни Виттельсбахи, ни Гогенцоллерны, нам нужно, чтоб Стиннесы не увиливали от несения Версальской ноши. Стиннесы платят слишком мало. Они должны принести жертвы, или их заставят быть патриотами..."
