Капиталисты, грюндеры, зажиточные интеллигенты хотели восстановить свою собственность и возвратить право свободной работы: они ненавидели гвардейскую махновщину: крайности, белая и красная, слишком подходили друг к другу.
Офицерство, воспитанное на проповеди Суворинских вечерок, не хотело ничего знать о буржуазной революции (каковой в идеале могло стать движение) и произносило слово "буржуй" с тем же оттенком, с каким оно звучало в устах матроса и буденновца.
Крестьяне и рабочие не хотели воевать, не сочувствовали обеим сторонам: их можно было заставить воевать лишь пулеметами, отданными в распоряжение спаянного ядра. У большевиков ядро оказалось, у добровольцев его не оказалось; Даватц при всем восторженном козыряньи Кутепову никогда не сроднит свою профессорскую душу с душой гвардейской. Буденный легче поймет Брусилова, Балтийский лучше восчувствует Троцкого. Великая, единая, неделимая Россия Даватца также похожа на великую, единую, неделимую Россию Соколова, как Швеция похожа на Занзибар...
Искусственное соединение полярностей длится с хронометрической точностью до того момента, пока воспоминания о большевистских зверствах пересиливают отвращение к гвардейской махновщине. До этого момента -- цветы, после -- выстрелы в спины. На добровольческом пути к великой единой неделимой надежда должна погибнуть во всех этапах, даже при самых благоприятных обстоятельствах:
1) Парижский капиталист рано или поздно разгадает антибуржуазный характер движения; если когда-то он позволял себе роскошь игры à rebours {в поддавки (фр.).} с красными (Савва Морозов и Ленин), то с белыми он ее не повторит. Быть с контрреволюцией -- не шикарно. Если и не полезно, тогда... капиталист начинает понимать, что в слове "республика" кроме звуков медных инструментов есть и нечто существенное.
2) Константинопольский огородник Слащев рано или поздно смутится соответствием и лозунгов, и военных планов у красных и белых. Если же выбирать из двух дисциплин, из двух самоограничений, из двух генералов, то он предпочитает Брусилова и армию с территорией...
3) Рабочие и крестьяне рано или поздно поймут, что на время надо устроить передышку и прекратить стрелять в спину одной из двух сторон. Выбор всегда не в пользу генералов...
И когда наступает это "рано или поздно" -- составные части белого конгломерата расползаются по швам, без шума, без предупреждений, без внешних конфликтов, так что посторонний наблюдатель ничего не может понять в русской головоломке: подходили к Москве и... отдали Новороссийск.
Кизил сгнивает на дереве, белая мечта подтачивается в лучах наибольшего процветания.
На всех пяти фронтах мечтают о Наполеоне, один полковник подавал даже докладную записку по начальству о выработке так называемого "составного Наполеона"... И никто не удосуживается узнать, что из всего принесенного революцией Наполеон со своими двумя батальонами раздавил лишь волну политических изменений, вся же волна социальная осталась без отпора.
Без конца толкуют о пробуждении монархического духа, о возможных кандидатах из сохранившихся взволнованных лоботрясов -- и закрывают глаза на то, что самые сильнейшие монархии съедаются едва окрепшими республиками, что в циклон летят короны, каски и удерживаются картузы, кепки, что революция побеждает контрреволюцию не добротой, не отсутствием террора, не обилием хлеба, а силой магического обмана...
Октябрьская оригинальность сильна сродством с мартовским шаблоном. Белая мечта, южная надежда несут всю ответственность за современные им красный террор и северную безнадежность...
Грехи революции переносятся на голову контрреволюции. За преступления Ленина, Дзержинского, Троцкого отвечают Деникин, Юденич, Врангель. Когда "черная злоба, святая злоба" возвратится в берега, придет кто-то третий, хорошо запомнивший уроки, умеющий бросать в массу слова, умеющий крепко держать вожжи...
"...Где же честные люди? Где, Герман Иванович, умные, честные, способные люди, где мне их взять?!." Они придут... Они будут, правда совсем не честные (республике Третьей России не нужна честность!), но на диво умные, на диво способные. Это будет целый урожай еще не виданных деятелей, снятый с поля, удобренного гибелью белой мечты. Из забытых могил буйно растут молодые сочные побеги: попробуйте воззвать к их совести!..
НОВЫЙ ЗАВЕТ
Sors de l'enfance ami, reveille toi...
Rousseau *
{* Ты выходишь из детского возраста, друг, пробудись... (Руссо) {фр.).}
I
Они не пишут мудрых книг; они не знают мудреного уклада. Опиум запада -- библиотека -- не имеет на них ни малейшего влияния.
Жизнь -- сон; жизнь -- игра. Не старайтесь проснуться, добивайтесь выигрыша. Вместо эпоса, драмы, лирики, они творят послушные парламенты, перепродают контрольные пакеты на целые материки, определяют биржевыми сделками содержание десятилетий... Они, конечно, мечтатели, но они золотые мечтатели; они, конечно, режиссеры, но их труппа -- все человечество. Энженю-драматик, эпизодические персонажи, первые любовники: коммунизм, монархизм, радикализм...
Не все ли равно?
Каждый должен сыграть ту роль, какую они ему укажут. За отказом последует уничтожение. Игрок, не подчиняющийся правилам, удаляется из клуба. Если даже для Наполеона Вольфганг Гете, voilà l'homme {тот, кто нужен (фр.).}, то для современных учителей жизни Гете -- великий миф. Гуго Стиннесу не нужен Гете, Гуго Стиннес способен устроить Вальпургиеву ночь и в мещанское утро кислосладкой Версальской Германии.
Директора Royal Dutch'a обойдутся и без Шекспира: кто хоть раз испытал священную радость борьбы за нефть, для того гений трех стен лишен всякой изюминки. В мире нет ничего, кроме нефти: великую войну по признанию раздосадованного политика выиграла нефтяная волна... В мире нет никого, кроме Рокфеллера с его Standart Oil'ем и Гюльбенкьяна с его Royal Dutch'ем. Все остальные статисты. Одни с правом реплики: Ллойд-Джордж, Бриан, Гардинг, другие только для массовых сцен. Народы существуют единственно для придания нефтяному revue грандиозного характера...
Не говорите о разоружении, можете построить шестнадцать сверхдредноутов, можете не строить ни одного. И у домашней прислуги бывают вечеринки: пусть они развлекаются в Вашингтоне, Версале, Париже... Все равно: мировая гегемония останется за тем, кто захватит гегемонию нефтяную.
Гюльбенкьян... Да здравствует Англия!
Рокфеллер... Слава Америке!
Франция выиграла войну, у нее есть шесть маршалов, но только один Люшер; увы, и у Люшера минуты жизни не выражаются в тоннах нефти бьющих фонтанов. Следствия понятны. Сумерки латинской культуры -- вздыхают статисты лирические; ужасающая политическая изоляция -- бледнеют статисты политические.
II
Когда-то Гоголь советовал проехаться по России. Теперь его совет потерял остроту для русских и приобрел для иностранцев. Уэллсу надо видеть Петербург, Москву; петербуржцу, если он хочет пройти курс нового учения о жизни, надо проехаться по Европе и Америке.
Русский, не бывший в Лондоне, Париже, Нью-Йорке и т. д. после армистиса, знает о мире значительно меньше, чем европеец, не бывший с 1914 в Петербурге, знает о России. Отсюда туда чрез китайскую стену еще можно кое-что увидеть, оттуда сюда -- ничего и никогда.
У европейца могут быть превратные понятия: один верит в советский рай, другой верит в суп из человеческих пальцев, какая-то равнодействующая правды о России все же определяется.
Русский живет исключительно миражами: один ждет английского флота, другой сообщает об имеющем завтра утром начаться мировом пожаре. Новый пафос Европы и Америки неведом никому из ста пятидесяти миллионов. Центр не в происшедших внешнихизменениях; дело не в том, что за десять долларов вы получите в Нью-Йорке чернорабочего на день, а в Вене Эрцгерцогиню на ночь, что Париж стал серьезнее, а Лондон легкомысленней, что Берлинская полиция начала брать взятки, а Парижская продолжает избивать арестованных... Лицо Европы и Америки гладко выбрито и загадочно, разве чуть-чуть подернуто печалью. Не по лицу, не по его морщинам судит тот, кто успел "проехаться"...
