-- Послушай, твой сволочь смылся, очень интересный игра идет... Дастархан вторую Катьку разменял. Хозяин очень боится, не фальшивый ли...
Снова закуриваем "Дюбек-лимонный" и снова с замиранием сердечным следим за исходом игры. Исход для нас почти всегда плачевен. К первому часу ночи в кармане пустое портмоне, и можно идти домой. Жалко немного, что играли мы неправильно. Ставить бы на коротконогого есаула, а мы соблазнились могучими белыми бицепсами веселого сотника...
Ну, ничего, завтра с утра интересная "записка": в шестом классе письменный по алгебре, а в третьем русская диктовка. Словесник и математик оба еще до звонка в классы отправятся, чтоб тетради раздать. Игра будет сильная. Кто из двух раньше в зале появится?
Дома еще не спят. Мать заказывает Агафье обед на завтра, отец только что вернулся с визитов, сидит в халате, отрывистыми глотками пьет крепкий холодный чай и вдумчиво раскладывает на столе редкие пятерки, засаленные трешки, порванные рублевки, кучку серебра -- дневной урожай, снятый с нивы страждущего человечества. При моем появлении он, не подымая головы, лениво спрашивает:
-- Шатаешься все? В каком кабаке был?
-- Ничего не в кабаке. Просто сидели с товарищем, готовились к завтрашнему письменному...
-- Ну, смотри, смотри, как бы за эти подготовки ты из гимназии не вылетел...
Быстро раздеваюсь, ложусь в постель, зажигаю свечу и начинаю готовить уроки. История? Успею прочесть на перемене. Две задачи по алгебре? Спишу у Власова. Русский? Выучить наизусть воспитание Онегина. Это и учить нечего, с восьми лет знаю. Закон Божий? Батюшка завтра обещал не спрашивать, а продолжать спор о бессмертии души... Остается латынь: Облокотясь о тумбочку, выписываю десяток слов, в секунду пробегаю подстрочник и тушу свечу...
Мы вышли с Никогосом из "Самсуна". На улице тьма и пустота. За полквартала от нас мигает одинокий фонарь, и Никогос говорит мне: "Смотри Юра, там какой-то человек стоит..." Мне страшно, я хочу бежать, но, сделав несколько шагов, мы узнаем Дастарханова. Христофор Христофорович стоит у фонаря, нос его освещен во всей красе. Не то Дастарханов пьян, не то от усталости шатается. Мы почтительно снимаем шапки, он смотрит на нас и говорит: "Хотите, мальчики, посмотреть моих звездочек?.." Мы шли, шли. Вышли за город, миновали бойни. "Господи, -- думаю я, -- вот-то дома мне скандал устроят, когда я на рассвете вернусь..." А Дастарханов все идет и все молчит. У маленького деревянного домишки он останавливается, грозно прикладывает палец к губам и отворяет калитку.
...Мы крадемся за Дастархановым по винтовой лестнице. Вот так штука, дом одноэтажный, а в лестнице тридцать ступеней. Еще одна дверь, и мы попадаем в большую комнату, завешанную коврами. У камина на креслах сидят какие-то тени. Дастарханов зажигает электрическую люстру и кричит: "Гимназистики пришли. Девочки, займитесь..." С кресла, что подальше, вскакивает высокая резвая женщина в пеньюаре. Без долгих разговоров она хватает меня за руку и сажает вместе с собой в одно кресло. Я смущаюсь, она звонко хохочет и начинает меня целовать. От нее идет сладкий, волнующий запах. Она притиснула меня лицом к своему голому плечу. И от запаха духов, от запаха женского тела у меня кружится голова. Я впиваюсь в это белое покатое плечо и жадно его кусаю, кусаю, кусаю...
Освещение становится все сильней и сильней, оно режет глаза, оно греет затылок... Апрельское солнце снопами прорезает ситцевую гардину. Я протираю глаза, сбрасываю одеяло и вижу искусанную мокрую подушку. Столовая кукушка выкрикивает восемь.
-- Эй, кронпринц, вставай! -- кричит отец, проходя мимо моей двери...
Я мигом вспоминаю о предстоящих сегодня крупных оборотах тотализатора, ополаскиваю лицо, хватаю книгоноску и мчусь в гимназию. Никогос уже на посту -- в крошечной гардеробной, где сторожа сохраняют швабры, мел, чернила, он восседает на подоконнике и продает билеты. К нему не протолпишься. Состязание словесника и математика, двух испытанных фаворитов, взволновало всю гимназию. Не только из наших верхних классов, но и со второго, и с первого этажа явились мазильщики. Дрожащие первоклассники пожертвовали завтраком и предпочли полученный на котлету гривенник истратить на билет нашего тотошки. Великовозрастный семиклассник Канделаки, про которого вся гимназия почтительно шепчет, что он живет с кассиршей "Театра-Миниатюр", купил сразу двадцать билетов.
У входа в гардеробную очередь, курносый надзиратель верхнего зала ничего понять не может.
-- Чего вы, господа, хотите от Вартапова и Быстрицкого? -- расспрашивает он толпу.
"Господа" молчат. Тогда надзиратель решительно направляется в гардеробную. "Верные люди" устраивают у дверей свалку (номер разработанный и подготовленный заранее); пока надзиратель разнимает борцов, деньги спрятаны в карман, билеты в "Алгебру" Киселева, а гости из нижних двух этажей бегом спасаются по черной лестнице. В гардеробной взорам надзирателя представляется мирная картина. Обнявшись и наступая друг другу на ноги, толпа гимназистов повторяет уроки -- кто долбит: "Gallia est omnis divisa in partes tres" {"Вся Галлия разделена на три части" (лат.).}, кто чертит на стене Пифагоровы штаны, кто со рвением декламирует воспитание Онегина... Курносый человек подозрительно оглядывается и нюхает воздух: нет, табаком не пахнет... Что за притча? "Вы бы, господа, в зале лучше сидели, чем за швабры прятаться..." Через минуту продажа возобновляется -- и до звонка мы с Никогосом заработали не то по два, не то по два с полтиной "процентных" отчислений. Никогда еще за обе недели существования тотализатора наши дела не принимали такого блестящего оборота. Я даю себе слово прекратить ходить в биллиардную и... два с полтиной в урок, в среднем десять рублей за день, триста за месяц, до каникул еще два месяца... Уйду в Швейцарию и пройду ее вдоль и поперек, с мешком за плечами, в серых высоких гетрах, в коротких полосатых штанах, с огромным альпештоком, точь-в-точь как на N... проспекте О-ва Интерлакенских дачевладельцев... У Никогоса глаза подернулись поволокой и губы влажны: я знаю его мечты. Купить жеребца и на погибель всем реалистам и гимназистам скакать пред балконом Неллечки Волховитовой.
Дребезжит первый звонок и, будто потолок обрушился, топот сотен ног раздается в зале. Гул несметных голосов, в котором тонет визгливый дискант курносого Ивана Иваныча. В нашем классе, находящемся на самом краю аудиенц-зала, в свою очередь начинается волнение. Парта за партой, клиенты тотализатора выскакивают в зал... Предчувствуется нечто ужасное. Спешим и мы с Никогосом. Олимпийские боги!
Все шесть классов в зале. Галдеж неслыханный.
-- Неправильно, не считается, Петр Семенович еще до первого звонка пришел. Выиграл Александр Михайлович... Жульничество, бей Быстрицкого...
Посредине толпы недоумевающий словесник Александр Михайлович и багровый усач, математик Петр Семенович. Оба возмущены:
-- Что за бунт? Что считается, что не считается? Почему все в зале? -- орет математик.
И из толпы какой-то предатель злобно визжит:
-- Спросите Быстрицкого и Вартапова, они все объяснят...
В этот момент, задыхаясь, потеряв очки, в развевающемся сюртуке -- влетает директор. Сердце у меня останавливается, я слышу уже голос Немезиды...
Вся гимназия была "задержана" до сумерок. Расследование продолжалось шесть часов. И когда единогласные показания наших передрейфивших клиентов с полной непререкаемостью установили зловещую истину -- импровизированный педагогический совет постановил: "Учеников пятого основного класса Никогоса Вартапова и Юрия Быстрицкого за возмутительное поведение и развращение товарищей из гимназии исключить, первого навсегда, второго во внимание к блестящим его успехам до конца учебного года..."
