-- Подь, у вас, мать моя, в хороде, в жисть не достанешь...
3
Птицы кудахчут, лошади ржут, а в канавах уже разлеглись пьяные мужики. Ибо тут же на базаре помещается здание с двуглавым орлом -- питейная лавка. Сюда-то я и бегу повстречать своего покровителя и приятеля Сашу Богуславского. Саша знает все и про все рассказывает. Он и правильные сношения объяснил мне, и многое другое, о чем дома ни гу-гу. Саше лет тридцать, а может, и все сорок. На главные улицы он не любит ходить, там лабаз его отца, богатейшего купца, который сына за пьянство из дома выгнал и в духовной наследства лишил. Если б не подачки знакомых, Саша бы с голода пропал. С утра он уже толчется на кухнях купеческих. Там краюху хлеба с маслом дадут, там кофию хлебнет, там пообедает, а там и двугривенный выпросит. Монета закладывается за нижнюю губу (чтоб товарищи в дороге не отняли), и Саша мчится в монопольку. Шкалик он выпивает без закуски и посуду прячет в карман. Когда двадцать пустых наберется -- в обмен один полный дают. Двадцати шкаликов он еще никогда не собрал. То на улице упадет и разобьет, то под вечер проберется к отцовскому двору и швырнет шкаликом в окно кабинета, где старик пред образами на счетах щелкает, а то у базарной торговки за порожнюю посудину выпросит ломоть ржаного хлеба. С Сашей мы еще с прошлой зимы подружились. Он к нам, бывало, всю зиму ходил, и мать моя с разговорами бесконечными дарила ему то старые отцовские штаны, то пару вконец истоптанных ботинок. А кухарка Агафья, когда мать в комнаты уйдет, схватит краюху хлеба, маслом помажет, сунет второпях Саше в руку и говорит: "Иди ж, иди, окаянный, когда тебя черти в ад унесут..." Саша шепотом о чем-то еще пробует ее просить, но тут Агафья возмущается и его за дверь выставляет. Раз ни Агафьи, ни матери дома не было, я один в кухне сидел и на безмене кубики свои взвешивал. Саша заглянул в окно, увидел меня и пальцем поманил.
-- А что, малыш, если бы в этот шкаф заглянуть...
Я смело раскрыл Агафьин стенной шкаф и любезно пригласил для его осмотра Сашу. Саша вихрем метнулся к верхней полке, схватил бутылку, запечатанную сургучной печатью, потрепал меня по плечу и был таков... Вот крику было: Агафья хотела в полицию идти, мать на Тимофея орала, что это он недосмотрел, а отец строго-настрого приказал Сашу больше ни под каким видом ко двору на пушечный выстрел не подпускать. Мне без Саши невмоготу, не с кем поговорить, не у кого насчет непонятных вещей справиться. Условились мы с ним сборным местом считать монопольку. А чтоб никто меня не заметил, я сперва по базару долго хожу, будто пряник высматриваю, и обходом через две улицы к пьяному зданию пробираюсь. За обедом, когда мать заглядится в окно, не идет ли из лечебницы отец, я сейчас же, как говорит Саша, "полным кентером", в карман либо котлету, либо кусок селедки. Кроме того, по Сашиному совету в пятом часу дня, во время отцовского отдыха, отправляюсь в кабинет и роюсь в карманах парусинового пиджака, куда отец частенько медь бросает.
-- Пятаков никогда не бери, -- учит меня Саша, -- пятак на теле чувствуется. Ты норови две штуки по копейке или один трехкопеечник...
Я так и делаю, и ничего, сходит. Но зато и Саша в долгу не остается. По два часа он мне рассказывает о городах, где он с отцом своим по делам бывали, о пароходах, на которых они ездили, о театрах, о гаванях, об устройстве хлебных ссыпок. Чего-чего только не видел Саша! Я ему раз принес проспекты свои драгоценные, так он посмотрел и, оказывается, на этих самых пароходах много раз ездил.
-- Погоди, погоди, Юрий, вот отец мой помрет, все деньги мне оставит, ты к тому времени вырастешь, и поедем мы, братец ты мой, в город Каир. Там фиников в лавках не покупают, а прямо с деревьев рвут, там на ананасы и плевать не хотят, а дынями одних ишаков кормят...
В городе Гамбурге Саша также обезьяну видел, которая во фраке и манишке ходила, падэспань с дамами танцевала и рыбу без ножа ела. Саша уверяет, будто он эту обезьяну за тысячу двести рублей купил и в отдельном вагоне вез, только на русской границе пришли жандармы, обезьяну отобрали, а Саше морду побили и на документе печать с закорючкой поставили... Есть у Саши один товарищ, с которым они вместе ночлега ищут. Длинный, нескладный, веснушчатый, бородой до глаз оброс, ходит и летом и зимой в рваном ватном пальто с съеденным молью воротником. Штаны у него редко бывают, большей частью он пальто на голом теле носит. Сиделец монопольки называет его почему-то "Товарищ Клейстеров", хотя фамилия его Гнилозубов и сам он не из рабочих, а из черкасских чиновников.
-- Товарищ Клейстеров, нет ли у вас новеньких карточек? -- кричит сиделец. -- Я бы вас косухой угостил...
Гнилозубов роется в карманах, достает засаленные карточки и протягивает сидельцу. Тот как загрохочет... слюна брызжет. Смотрит не меньше получаса, пока босые покупатели шуметь не начинают... И наливает Гнилозубову косуху особой перцовой, которая в банке из-под варенья содержится. Один раз, когда Саши не было, а ждать его долго пришлось, я Гнилозубова робко попросил:
-- Нельзя ли мне ваши карточки посмотреть?
Он на меня грозно метнул:
-- А что ты мне за это сделаешь...
-- У нас сегодня холодная телятина на ужин, хотите, я вам кусок украду...
-- Телятина, говоришь... Ну, ладно. Не люблю я, правда, телячьего запаха. Не то навозом, не то мамкой потной пахнет. Ну уж для Сашиного приятеля...
Долго я разглядывал карточки и никак не мог понять, почему сиделец так смеялся. Что ни карточка -- голые люди, что-то друг с другом делают, а что -- неизвестно. Гнилозубов стал было объяснять, но видит, я глазами хлопаю и лоб тру, бросил и сказал:
-- Вырастешь, за девками бегать начнешь, все поймешь...
Саша пришел, про карточки узнал и очень рассердился:
-- Ты, Гнилозубов, дурак, в ребенка половые понятия другим путем надо внедрять...
-- Что такое половые понятия? -- спросил я Сашу.
Саша покряхтел, поиграл, позвенел пустым шкаликом и понес такую околесину, что я домой как во сне ушел.
К отцу с матерью с этого дня я начал относиться враждебно. Все они мне врут, и слушать их больше невозможно.
Весной меня отдали в казенную классическую гимназию, и там к концу первой же четверти я все узнал и все карточки понял.
IV
ДРЕВО ЖИЗНИ
...Видно, в городе нашем в самом воздухе заключались микробы коммерческие. Отец мой -- врач, мать -- девица благородного звания; о ней в домовой книге записано: "дворянка, занимается домашним хозяйством". Во всем роду нашем купцов не было. И только я один попал во власть искусам торговли.
В пятом классе я был, когда меня из гимназии выгнали "за превращение учителей в лошадей"... Никого я в лошадей не превращал, дело совсем простое. Время весеннее, степь от пьяного базара в многоцветном уборе, в классах скучища, вонища, сонная одурь. Учусь я отлично, схватываю на лету, а вот сидеть и слушать, как товарищей тупоголовых в сотый раз о сумме углов в треугольнике расспрашивают... Нет уж, покорно благодарю. Задумал я организовать тотализатор, точь-в-точь, как на нашем донском ипподроме, где уже с десяти лет каждое воскресенье бывал. Лошадей в гимназии нет, но в аудиенц-залу выходят шесть дверей шести классов...
Значит, после второго звонка через залу шесть учителей шествуют. Кто первым в залу по лестнице подымется -- тот и выиграл. Ставка -- гривенник. Десять процентов удерживаются в пользу содержателей -- то есть в пользу мою и товарища моего по парте Никогоса Вартаньяна -- парня к наукам неспособного, но со смекалкой быстрой и безошибочной.
Первые две недели предприятие мое процветало. Ежедневно к обеду у меня и Вартаньяна оказывалось в кармане по хрустящей пятерке. Ежедневно вечером, обвязав светлые гимназические пуговицы темными лоскутами и сорвав герб с фуражки, отправлялись мы в биллиардную "Самсун", выписывали по бутылке кахетинского, пожирали по несколько порций шашлыка, а потом до полуночи мелили кии, щелкали шарами и ввиду общего к нам уважения допускались к участию в знаменитейшей игре "батифон". На столе два шара. Полагается своим шаром загнать в лузу шар противника. Играют двое, остальные мажут. Подслеповатый тапер запузыривает "Вальс над волнами", "Кэк-Уок", "Черные гусары", биллиардная плывет в сизом дыме Асмоловских папирос, багровые казачьи офицеры без кителей, расстегнув пояса шаровар, засучив рукава, цокают шарами, а мы с Никогосом млеем от радости в густой толпе мазильщиков... Тут и старый отцовский пациент, помощник городского бухгалтера -- Иван Степанович Мазиров, о котором отец каждой весной за обедом осведомляет мать: "Сегодня опять Мазиров приходил. Снова захворал..." Тут и непримиримые враги нашей классической гимназии -- обладатели желтых кантов, реалисты, тут и лицо с гигантским носом, неповторимым по количеству бородавок, Христофор Христофорович Дастарханов, пионер шантанного дела на Юге России, нередко промелькнет и лисичья мордочка "внеклассного надзора", и тогда мы с Никогосом немедленно без курток устремляется на двор и стоим в холодном ретираде до тех пор, пока "Кацо Артем" не постучит в дверь:
