— Мы, государь, мы, — подходя к постели умирающего, промолвил князь Алексей.
— Ах, ты, князь, опять здесь? — с неудовольствием сказал государь и спросил: — А где же царевна? Где Лиза?
— Цесаревна Елизавета Петровна изволила уехать, — ответил ему князь Алексей.
— Уехала… уехала… и опять я один остался!
— Как, государь? Разве ты один? А нас, своих верных слуг, забывать изволишь? — с упрёком воскликнул князь Алексей.
Император-отрок бросил свой взгляд на князя Ивана, который молчаливо стоял у дверей, печально понурив голову.
— Ваня, что же ты там стоишь? Подойди! Или и ты боишься меня? Боишься заразиться?..
— Чего мне бояться?.. Я рад бы теперь умереть, — с глубоким вздохом ответил государю и своему другу князь Иван.
— Тебе надо, Ваня, жить. Вот я уже — не жилец на белом свете…
— Дозволь, государь, напомнить тебе, — вкрадчивым голосом промолвил Алексей Григорьевич.
— Про что… Да говори, князь, скорее.
— Кому соизволит твоё величество престол оставить? По праву его занять должна…
— Твоя дочь, а моя наречённая невеста, ведь так? — перебивая Долгорукова, возбуждённым голосом проговорил умирающий император-отрок, причём его большие, красивые, но потухающие глаза горели гневом и насмешкой.
— Государь…
— Довольно!.. Довольно!.. Ты, кажется, князь Алексей Григорьевич, умереть мне не дашь спокойно!.. Господи, какая мука! Как вы все мне надоели!.. Оставьте меня, уйдите, уйдите! Я не могу видеть вас!.. Где Андрей Иванович? Пошлите его ко мне!
— Я здесь, государь, лёгок на помине, — быстро входя в опочивальню императора-отрока, громко проговорил вице-канцлер Остерман.
— Голубчик, Андрей Иванович, как я рад, что ты пришёл… Пожалуйста, не оставляй меня, будь со мною!.. А ты, князь, можешь уходить, — недружелюбно посматривая на Алексея Григорьевича, сказал умирающий император.
— Гнать изволишь, государь? — злобно промолвил Долгоруков. — Видно, теперь мы не нужны стали. Пойдём, Иван! — обратился он к сыну.
— Нет, нет, ты, Ваня, останься.
— Зачем ему оставаться? Пойдём, Иван.
— Я говорю… я приказываю, чтобы князь Иван остался. Впрочем, не надо… уходите! — с раздражением воскликнул государь, но вдруг закашлялся и застонал.
— Государь, вам вредно сердиться и волноваться, — с сожалением и участием посматривая на умирающего императора, произнёс Остерман.
— Не мне, а им скажи, Андрей Иванович, зачем они меня сердят, — показывая на Долгоруковых, слабым голосом проговорил государь.
От гнева и волнения у него усилился жар; он стал метаться и бредить.
Пользуясь этим, Долгоруковы остались в спальне, и князь Алексей, придав своему лицу озабоченность и волнение, произнёс:
— Андрей Иванович, а ведь государь-то совсем плох, ему не встать!
— Безнадёжен… надо быть готовым ко всему, — тихо ответил Остерман.
— Кто же займёт престол, когда не станет государя? — таинственно спросил князь Алексей, пристально посматривая на Остермана.
— Кого укажет Бог, того и выберет Верховный тайный совет, — уклончиво ответил хитрый дипломат.
— А ты о ком думаешь, Андрей Иванович?
— Все мои думы, князь, в Боге.
— Однако, всё же, кого хотелось бы тебе выбрать на престол всероссийский?
— Того хочу я, кого выберут члены Верховного совета. Об этом я, кажется, уже сказал вам, князь!
— А мою дочь Екатерину…
— Батюшка, оставь, пожалуйста! — прерывая отца, с беспокойством проговорил князь Иван.
— Молчи, молчи, Иван, тебя не спрашивают, ты и не суйся! Так что же ты скажешь, Андрей Иванович, насчёт княжны Екатерины? Ведь она — обручённая невеста государя.
— То же, князь Алексей Григорьевич, скажу, что и другие вам о том сказали: если бы княжна Екатерина была венчана с государем, тогда, пожалуй, она могла бы занять престол всероссийский.
— Но ведь она обручена… её по церквам поминают «великой княжной»? Послушай, Андрей Иванович, тебе неплохо будет, когда Екатерину, мою дочь, выберут на царство; ведь ты чуть ли не первым министром будешь в государстве.
— Спасибо, князь, я доволен и тем постом, который занимаю по милости императора Петра, моего благодетеля.
— А тогда, говорю, ты будешь первым министром в государстве.
— Об этом, князь Алексей Григорьевич, преждевременно говорить… Государь ещё жив.
— А если государь подписал духовную? — дрожащим голосом проговорил князь Алексей, беря Остермана за руку.
— Отец… я… я уйду, — бледнея, промолвил князь Иван и направился к двери.
— Ступай, ступай! Ты только мешаешь.
— Отец, попридержись немного, не то будет плохо, — уже в дверях тихо произнёс молодой Долгоруков и вышел.
— Про какую духовную, подписанную государем, вы говорите, князь? — значительно посматривая на Алексея Долгорукова, спросил Остерман.
— А про ту духовную, в которой император Пётр Алексеевич после себя соизволил престол оставить своей обручённой невесте Екатерине.
— Про это, князь, я ничего не знаю.
— Ещё вчера его величество соизволил приложить к духовной свою руку, — нисколько не смущаясь, солгал князь Алексей.
— Как? Государь даже подписал? — притворно удивляясь, воскликнул Остерман.
Ему нетрудно было догадаться, что Алексей Григорьевич говорит про подложную духовную; он знал, что государь никакой духовной не подписывал.
— Как же, как же!.. Государь соизволил свою руку под духовной приложить.
— Я ничего не знаю… мне государь ничего не говорил про духовную. А она у вас, князь?
— У меня…
— Вы мне покажете? Мне хотелось бы взглянуть.
— Время придёт — увидишь, Андрей Иванович.
— Знаете ли, князь?.. Я вам дам добрый совет, — несколько подумав, проговорил Остерман. — Разорвите духовную…
— Что такое? — меняясь в лице, воскликнул князь Алексей. — Разорвать духовную государя? Зачем?
— А затем, князь, что эта духовная подложна, — спокойно ответил хитрый царедворец.
— Как… как ты смеешь! — багровея от злости, крикнул Алексей Григорьевич.
— Тише, князь! Вы, кажется, забыли, что находитесь у ложа умирающего государя. Вы вольны принять мой совет или нет, это — ваше дело. Я только говорю, князь, из жалости к вам; разорвите, сожгите подложную духовную, иначе она погубит вас! — и, не сказав более ни слова, Остерман не спеша вышел из спальни умирающего императора-отрока.
— А, хитрая лисица, пронюхал, про всё пронюхал! Ишь, каналья!.. Теперь наше дело пропало… духовную придётся уничтожить. И хитёр же Остерман, хитрее дьявола, его не скоро проведёшь, — вслух проговорил князь Алексей.
Наступила роковая ночь с восемнадцатого на девятнадцатое января 1730 года. В Лефортовском дворце, в царской опочивальне три архиерея совершили обряд соборования над императором-отроком, который уже находился в предсмертной агонии. Высшее духовенство, члены Верховного совета, а также сенаторы и генералитет собрались в соседней с опочивальней комнате и в грустном безмолвии ожидали роковой минуты.
Вице-канцлер Остерман, князья Алексей и Иван Долгоруковы находились около ложа умирающего государя. Умирающий державный отрок в беспамятстве стонал и бредил: он звал свою умершую сестру, царевну Наталью, говорил с нею. Вельможи, окружавшие умирающего царя, делали вид, что едва сдерживают рыдания, но главным образом следили за Долгоруковым.
Вот медленно отворились двери царского спального покоя, и в них вошла старица-инокиня, царица Евдокия Фёдоровна; опираясь на посох, ни на кого не смотря, она подошла к своему умирающему внуку-государю, дрожащей рукой перекрестила его и тихо промолвила:
— И ты, государь-внучек, в дальнюю дорогу собрался? Прощай, прости!.. Не чаяла я, не гадала, что переживу тебя. Думала — ты меня, старуху, похоронишь. Да, видно, не судил Бог. Голубчик, сердечный мой Петрушенька, милый внучек мой, на кого ты Русь святую оставляешь? — и царица-инокиня залилась слезами.
Но державный страдалец не узнал своей бабки; он метался в предсмертной агонии и со словами, обращёнными к князю Ивану Долгорукову: «Скорее запрягите сани, хочу к сестре ехать!» — скончался.
