Придворные, стряхнув зимнюю сонливость, справились с церемониальными хлопотами блестяще: «Печальная комиссия», собранная по указу нового императора, сработала на совесть, отдавая последние долги матушке. Архитекторы Вист и Кокоринов оформили Петропавловский собор по траурным канонам. Зимний опрятный Петербург затих в скорби и недоумении: молодым казалось, что дочь Петра будет править вечно, других монархов они не помнили. Правила императрица ровно 20 лет, что не намного меньше тогдашней средней продолжительности жизни — с учётом многочисленных смертей во младенчестве. В любом случае длительное правление воспринималось как отрадное, как торжество «возлюбленной тишины», которую воспевал Ломоносов. Страну не лихорадило — и даже без смертной казни удалось обойтись. Волны недовольства монархиней, разумеется, время от времени возникали — и в аристократической, и — реже — в гвардейской среде, но — невиданное дело! — ни разу дело не дошло до заговора. Такого спокойного двадцатилетия русская история не помнила. Как будто дух Петра Великого ограждал дочь от катаклизмов. И Семилетняя война происходила где-то далеко на безопасном расстоянии.

И вот из Померании явился в столицу герой Кольберга, о новых наградах которого все уже знали. Он прощался с императрицей в Петропавловском соборе. Усопшую забальзамировали — и несколько недель люди приходили в храм проститься с императрицей. Похоронили её только в конце февраля.

Зимний Петербург встречал Румянцева как победителя, как генерала, пребывающего на взлёте славы. Толки бежали впереди него: Румянцева готовят для похода против Дании.

Удивительно, но в первый раз Румянцев близко увидел смерть на панихиде по императрице, куда он прибыл бывалым, опытным воином, снискавшим славу лучшего русского генерала. По его собственному признанию, на поле боя он не приближался к смерти вплотную. А тут склонил голову у гроба императрицы, за честь которой шёл в бой. «Когда тело императрицы Елисаветы было выставлено на парадном катафалке и мой долг и правила этикета призвали меня туда вместе с другими, — глаза мои потемнели и наполнились слезами, сердце сжалось от горести, и я уже не помню, как в этом ужасном волнении я успел выбраться за двери», — припоминал Румянцев за несколько недель до смерти, в разговоре с генералом С.С. Апраксиным — сыном непутёвого главнокомандующего. Сорок лет хранил память! Видно, те дни, те впечатления что-то значили для него — и не потому, что полководец вполне заслуженно стал тогда «полным генералом». Климат в империи навсегда поменялся после смерти Елизаветы.

Её считали благодетельной, богомольной. Императрица подчёркивала приверженность православию, от нового императора ждать таких повадок не приходилось. Он и на отпевании Елизаветы вёл себя странно: за много лет так и не привык к православному богослужению, чувствовал себя в храме неуютно.

Дочь Петра положили рядом с великим отцом. В тысячелетней истории России нечасто сохранялась преемственность политики после смерти правителя. И у гроба Елизаветы Петровны никто не сомневался, что курс меняется молниеносно.

В Европе тяжелобольную императрицу хоронили уже не раз — и всякий раз готовились к резким политическим переменам. Когда Елизавета Петровна скончалась — во Франции её оплакивали вполне искренне, а для Фридриха Прусского её смерть стала спасительной, и надеялся он на неё с самого начала войны.

За годы войны Пётр Александрович отвык от придворного театра. Петербургский ветер кружил голову, здесь не пахло потом и кровью, а пушки били только по торжественным или скорбным поводам.

Многие шедевры петербургской архитектуры, к которым мы привыкли, к тому времени ещё были недостроены или даже не задуманы. Город ещё не оформился, напоминал большую строительную площадку, на которой царили коллеги пригретого Елизаветой Растрелли. Румянцев привык к небольшим уютным городкам и деревушкам, в которых переплетаются традиции поколений, в которых поют колокола на единственной колокольне.

В те дни все заинтересованные лица приметили: Пётр Фёдорович оказывает внимание Румянцеву, приближает его. Приметила это и Екатерина Алексеевна, впервые смерившая Румянцева оценивающим взглядом.

В Петербурге он прожил недолго, да и не хотел задерживаться. Так будет и в будущем: не любил Румянцев петербургской суеты, бывал в столице редко, краткими наездами. А подчас десятилетиями отсутствовал в Северной Пальмире. Он умел держаться вельможно — в лучшем смысле. Великосветская беседа была Румянцеву подвластна, но предпочитал он пребывать поближе к армии, поближе к лесам и оврагам имперских окраин. Вообще-то его не считали замкнутым, но с годами уединение становилось для фельдмаршала всё дороже.

А путь его лежал в обнищавшую Померанию. Готовиться к странному походу во славу голштинского оружия. В Петербурге Румянцев заручился дружбой набиравшего силу Дмитрия Васильевича Волкова — идеолога нового похода. Этот просвещённый вельможа был одним из выдвиженцев Ивана Ивановича Шувалова. Его продвижению помогал литературный талант: все отмечали, что Волков быстро и блистательно составляет рескрипты и прочие документы. Это неудивительно: Волков для души и драмы писал, и стихотворства. Он умел предугадывать желания нового императора — и быстро заслужил его доверие. При Петре III тайный секретарь Волков добился почти неограниченного влияния на государственные дела — разумеется, в пределах грёз пылкого императора.

Как всегда, к армейским делам Румянцев относился обстоятельно. Легенды о строгости кунерсдорфского героя к тому времени перекрыли миф о Румянцеве — баловне судьбы, легкомысленном гуляке. Чтобы держать офицерство в тонусе, он постоянно вникал в их службу, подчас придирался к недостаткам.

К тому времени Пётр Александрович успел стать тёртым калачом, он понимал, что такая авантюра, как поход против Дании, может остаться прожектом. Но добросовестно обдумывал тактику кампании и опасался, что его принудят к энергичным действиям в авральном режиме, без основательной подготовки. Вестей из Петербурга не было долго — и Румянцев написал Волкову тревожное письмо:

«Правда, что мое смущение немало было и на время большое, что я от вас, моего вселюбезного друга, не получал никакого ответа. Я уже отчаял вовсе быть для меня делу каковому-либо; ныне же, получа всеприятнейшее ваше письмо со обнадеживанием вашей дружеской милости продолжения и с подтверждением мне наибесценнейшей милости и благоволения, я столь больше обрадован: вы знаете, что всякий ремесленник работе рад. Дай Боже только, чтоб все обстоятельства соответствовали моему желанию и усердию, то не сумневаюсь, что я всевысочайшую волю моего великого государя исполню. В полковники и штабс-офицеры я доклад подал. Правда, что умедлил маленько, да и разбор мой велик был, я все притом соблюл, что мне только можно было для пользы службы, я тех, кои не из дворян и не офицерских детей, вовсе не произвел: случай казался мне наиспособнейший очиститься от проказы, чрез подлые поступки вся честь и почтение к чину офицерскому истребились».

Тем временем пруссаки не одобряли резких шагов Петра III и пытались умерить его завоевательный пыл. При том, что король не мог позволить себе некорректного давления на драгоценного союзника.

Знал ли Румянцев о заговоре против императора? В гвардии у него было немало приятелей, и врагам Петра III вроде бы выгодно было заручиться хотя бы косвенной поддержкой популярного генерала. Но, по всей видимости, их напугало то, что Румянцев выглядел любимцем государя. Да и редко полководец бывал в столицах — непродолжительными наскоками. И новоиспечённый генерал-аншеф оказался непричастен к отстранению от власти и убийству императора Петра Фёдоровича.

21 мая Румянцев получает из Петербурга секретную инструкцию считать войну с Данией не только вероятной, но фактически объявленной. А значит, следовало приступать к действиям. Пётр Фёдорович требовал, чтобы Румянцев занял Мекленбург и утвердился там прежде, чем датчане могут это сделать.