Фридрих критически оценивал способности главнокомандующих вроде Фермора, Салтыкова и Бутурлина, но хватку русского солдата почувствовал сразу — и пришёл к выводу: «Эти войска, плохо предводительствуемые и медленно двигающиеся, опасны по своему мужеству и несокрушимой выносливости. Легче перебить русских, чем победить». Румянцев под Кольбергом доказал, что и быстрые переходы для русских — не диковина. А значит, северного соседа следует опасаться и ограничивать его завоевательные аппетиты. Фридрих и фон дер Гольц пытались убедить царя отложить поход на Данию. Пруссия, истощённая поражениями, не выдержала бы новой кампании.
Румянцев видел и резонные стороны политики голштинца — он не осуждал его политику столь однозначно, как Ломоносов. Сказывалось уважительное отношение к Фридриху: с таким союзником теоретически можно было бы и славу приобрести, и империю укрепить. Впрочем, после Кунерсдорфа, Берлина и Кольберга непросто было найти общие интересы двух держав — России и Пруссии. Современный историк А.С. Мыльников так расценивает резоны Петра III и канцлера Воронцова: «…Во-вторых, переход от конфронтации к сотрудничеству с соседним государством сыграл в последующем позитивную роль. Тем более что участие в антипрусской коалиции как раз менее всего отвечало национальным интересам России, делая её фактически поставщиком пушечного мяса для союзников, в первую очередь — австрийской монархии». Это спорное утверждение. Присоединение Восточной Пруссии с портами и древним Кенигсбергом было реальностью — и этот факт не вписывается в концепцию «пушечного мяса для Австрии». Русские полководцы и дипломаты из числа сторонников войны с Фридрихом постоянно конфликтовали с австрийцами, отстаивая интересы России. Салтыкова и Бутурлина можно обвинить в медлительности и нерешительности, но не в приверженности австрийским интересам.
Румянцев получил от Петра III немало наград: но их после Кольберга никакой монарх не пожалел бы для полководца. Когда Петра Александровича представляют убеждённым сторонником союза с Пруссией в голштинском духе — это натяжка. У Румянцева в жизни не было других маяков, кроме интересов Российской империи и собственной карьеры.
Преподобный Исихий Иерусалимский глаголил: «Нет яда сильнее яда аспида и василиска, и нет зла страшнее самолюбия. Исчадия же самолюбия — змеи летающие: самохваление в сердце, самоугождение, пресыщение, блуд, тщеславие, зависть и вершина всех зол — гордость, которая не только людей, но и ангелов свергла с небес и вместо света покрывает мраком». Всё так, но без этих соблазнов ни один полководец не мог бы выбиться в победители. И о карьере Румянцев думал непрестанно — в особенности в молодые годы.
Осмеянный всеми несостоявшийся датский поход мог открыть для Румянцева новые горизонты полководческой славы: и впрямь никогда ещё русские войска не вторгались так глубоко в Европу.
Румянцев не забыл расторопности подполковника Суворова — и 8 июня 1762 года из Кольберга писал императору:
«Генерал-майора князя Голицына пехотного полку подполковнику Александр Суворову, как он всех состоящих в корпусе моем подполковников старее, да и достоин к повышению в полковники, на что он хотя в пехотном полку счисляется, однако почти во все минувшие кампании по повелению командующих вашего императорского величества армиею генералов употребляем был к легким войском и кавалерии, как и тем Тверским кирасирским полком за болезнею полковника командует и склонность и привычку больше к кавалерии, нежели к пехоте получил, в подносимом при сем списке ни в которой полк не назначен, и всеподданнейше осмеливаюсь испросить из высочайшей вашего императорского величества милости его, Суворова, на состоящую в кавалерийских полках ваканцию в полковники всемилостивейше произвесть».
Казалось бы, всё шло к тому, чтобы Суворов получил наконец-то звание полковника — давно им заслуженное. Пётр III в те месяцы осыпал армию наградами и повышениями: молодой император искал популярности в военной среде. А Суворова, ярко отличившегося в последние кампании, почему-то отодвинули — несмотря на настойчивые рекомендации Румянцева, пребывавшего в силе. Почему? Разгадка, скорее всего, связана с деятельностью Василия Ивановича Суворова — отца полководца. В Берлине к нему — как к весьма деятельному губернатору Восточной Пруссии — относились неприязненно. Недовольны рачительным, скуповатым Суворовым были и подчинившиеся русским прусские чиновники. Возможно, прусский посланник намекнул императору, что Василия Суворова следует удалить подальше, если не наказать. По крайней мере, его спешно освободили от обязанностей кёнигсбергского губернатора и направили губернатором в Сибирь — благо старый Суворов уже бывал в Сибири по служебным делам, ещё при Анне Иоанновне. Это Ломоносов в те времена пророчил величие Сибири, а для Петра Фёдоровича то была далёкая периферия. И назначение воспринималось как ссылка. Василий Иванович нашёл причину не ехать в дальние края, скорее всего — сослался на нездоровье, остался в столице — и, как известно, энергично участвовал в заговоре против императора. Родство с Василием Ивановичем помешало подполковнику Суворову поймать птицу счастья при Петре III. Запоздалую компенсацию он получил только при Екатерине, а пока что томился в жестоком разочаровании.
Румянцев Суворова высоко оценил после первого же знакомства. Но, как это бывало, порой придерживал ретивого генерала, притормаживал карьерное продвижение Суворова — и без того запоздалое. Таковы законы армии… Но тогда, во дни правления Петра Фёдоровича, Румянцев искренне намеревался помочь подполковнику — и натолкнулся на голштинскую стену.
Военные историки несколько преувеличивают влияние Фридриха на развитие русской армии. Несомненно, что походы Семилетней войны стали для русских офицеров наилучшим университетом — и Румянцев оказался первым учеником. Считается, что у Фридриха прежде всего стоило поучиться умению управлять войсками, держать в руках нити порядка. И Румянцев, несмотря на бесшабашную молодость, не преуменьшал смысл «воинской дисциплины, под именем которой разумеем мы порядок, владычествующий в войске и содержащий в себе всю связь слепого послушания и уважения от низших к вышним, называемую субординациею, а по сходственному действию душою службы, чувствуемой упадок весьма восстановить, и оной, как святости божественных преданий под тягчайшими казньми воспретить касаться».
Во всех кампаниях Семилетней войны части, возглавляемые Румянцевым, отличались примерной дисциплиной. Генерал не жалел времени и сил на учения. Отсюда и успехи на полях сражений… Румянцев предвосхитил многие положения суворовской науки побеждать. Тут дело не в вопросе приоритета: полководцы-современники оба опережали время и стремились к победе. И обращались они к одним и тем же офицерам, к одним и тем же солдатам, зная их характер. Суворов — так сложилась его судьба — был ближе к «нижним чинам»; Румянцев лучше чувствовал душу старших офицеров и молодых генералов, но и от солдатства не отгораживался.
…С императрицей он простился в Петербурге.
Ветер с Невы, заученные стоны плакальщиц — и траурная церемония. Впрочем, по императрице многие скорбели искренне: для петербуржцев она была «матушкой», да и по Руси шли толки о царице справедливой и богомольной. Перед смертью императрица велела простить виновных в корчемной продаже соли и сильно облегчила соляной налог — таким образом она каялась, добрыми делами стремилась загладить прегрешения. И скончалась в Рождество. В армии Елизавету почитали как дочь Петра Великого, и образ её после смерти стал только ярче. При дворе был объявлен годичный траур. Сохранился портрет великой княгини Екатерины Алексеевны в чёрном траурном платье — как раз того года. Впрочем, новый император, как водится, не удержался и от радостных пирушек по случаю своего воцарения… Он мог гордиться, что преемственность власти в те дни удалось соблюсти без распрей. В день смерти тётки его уже называли императорским величеством — и никаких заговоров, никаких споров. Удивительно тихий пролог бурного и краткого правления — при этом, несомненно, в закулисном полумраке уже планировалось смещение государя. Но это — без участия Румянцева. Всё рядом: триумф и катастрофа.
