Только осенью, когда утихли бои, Пётр Александрович отбыл в своё поместье Жижи, а оттуда — в любимые Вишенки. Пленные турки запустили точную фразу: «В прошлую войну он был визирь, а теперь только сераскир». Могли бы добавить ещё латинскую поговорку: «Так проходит мирская слава».

О взятии Измаила и Мачина, о морской победе Ушакова при Калиакрии Румянцев узнавал уже из дружеской переписки. Как и о смерти Потёмкина 5 октября 1791 года. Не так много времени прошло после их совместных действий в кампании 1788-го…

«Вечная тебе память, князь Григорий Александрович», — сказал со слезами на глазах Румянцев, узнав о кончине Потёмкина, и, заметив недоумение своих приближённых, прибавил: «Князь был мне соперником, может быть, даже неприятелем, но Россия лишилась Великого человека, а Отечество потеряло сына бессмертного по заслугам своим!» Эту минуту запомнили многие.

Война завершилась победно. Османскую империю сломили, на Чёрном море утвердились. Блистали победами ученики Румянцева — Суворов и Репнин. Ясский мир был заключён, разумеется, без участия Румянцева.

В росписи «О пожалованных за службу и труды наградах и милостях, присвоении чинов и званий и назначениях», составленной в сентябре 1793 года, имя старого полководца стояло первым — по старшинству, даже прежде более щедро награждённого Потёмкина: «Генералу-фельдмаршалу Графу Петру Александровичу Румянцеву-Задунайскому, в начале войны предводительствовавшему Украинскою Армиею, за занятие части Молдавии Всемилостивейше жалуется шпага с алмазами».

Шпагу эту Румянцев получил в Ташани, уезжать откуда не желал, да и здоровье не позволяло. Увы, от болезней дипломатических Румянцев перешёл к самым настоящим, старческим.

Год 1794-й начинался тревожно и суетливо, хотя для Румянцева тишина украинской ночи оставалась неизменной. Другое дело — столичный «великолепный карусель», от которого голова болит и спину ломит.

Для императрицы и для империи никто не сумел заменить Потёмкина — даже высоко взлетевший Платон Зубов, о разнообразной, хотя и не слишком бурной деятельности которого малороссийский отшельник узнавал от верных друзей, не забывших его и в закатные годы. Румянцев говорил о болезнях гораздо реже, чем они давали о себе знать. А страдал от физической немощи всерьёз — и к новой славе не стремился, да и не ожидал от «премудрой Фелицы» ни милостей, ни назначений.

Однако в апреле 1794-го Румянцев получил удивительно ласковое письмо императрицы. Такие письма переворачивают жизнь даже в неповоротливом возрасте: «Всегда я надеялась, что где идет дело о пользе службы моей и о добре общем, вы охотно себя употребите, в чем и имела уверение, как письмами вашими, так и чрез детей ваших. Время к тому теперь настоит, и я не сомневаюсь, что вы, приняв знаком истинной моей к вам доверенности и особливого благоволения, поручение главного начальства над знатною частию войск моих по границам с Польшею и Турциею, в трудных нынешних обстоятельствах употребите ваше рвение и ваши отличные дарования, которыми не один раз доставляли вы славу оружию российскому. Знаю, что телесные силы ваши не дозволят вам снесть всех трудностей военных, но тут нужно главнейшее ваше наблюдение и ваше руководство ими. При помощи Божией дела исправлены и до желаемой степени доведены будут. От вас зависит избрать место для пребывания вашего по соображению разных удобностей в получении известий и в снабдении наставлениями. Будьте в протчем уверены, что труд, вами подъемлемой на пользу отечества, принят мною будет в полной его цене и с особливым признанием. Дай Бог, чтоб вы преуспели в подвигах ваших и тем новую оказав услугу, новую себе приобрели славу».

Что это означало? Войсками, действовавшими против взбунтовавшейся Польши, командовал Репнин, но действовал он весьма неудачно и быстро утратил доверие императрицы. На южных рубежах генерал-аншеф Суворов весьма энергично приводил в порядок укрепления. Выходит, все они попадали под командование графа Задунайского.

К польским делам Румянцев относился с особенным вниманием: не только как патриот Российской империи, но и как правитель Малороссии. Соседнее государство он воспринимал как зону своей ответственности — быть может, потому и не уклонился от назначения, хотя мог бы найти уважительную причину для отказа.

Шляхетская демократия ослабила Польшу. Воинственный и в недавнем прошлом победительный народ потерял способность отстаивать свою независимость. Но в сынах Речи Посполитой ещё жил польско-литовский завоевательный дух — и духу этому было тесно между Пруссией, Россией и Швецией.

Сведения из Варшавы поступали невероятные, фантастические. Несколько лет Польское королевство пребывало в военно-политической зависимости от России. Король Станислав Август — бывший нежный друг Екатерины (тогда ещё — не императрицы) — считался ставленником России. Но счёты поляков к русским накапливались, и глубинное недовольство екатерининской опекой вылезло наружу, когда русский генерал и посол Осип Андреевич Игельстрём, командовавший войсками империи, пребывавшими в Польше, начал роспуск польских войск. Что и говорить, для польских патриотов это — щелчок по носу, оскорбление.

Игельстрёму не хватало дипломатических дарований, но польское свободолюбие и без внешних раздражителей рвалось из теснин государственного кризиса. Генерал Антоний Мадалинский не подчинился, выступил из Пултуска со своими кавалеристами. К нему присоединялись другие отряды. Мятежный корпус напал на русский полк, затем — на прусский эскадрон, разбил их и с триумфом отошёл к Кракову. Тут же в Польшу, в Краков, явился Тадеуш Костюшко, признанный вождь революции — идеолог и практик. На рыночной площади Кракова он произнёс свою клятву и был избран главным начальником восстания: это событие навсегда останется культовым в истории Польши. Военный инженер по образованию и революционер по призванию, он уже воевал против русских в рядах барских конфедератов, после чего сражался за океаном, в армии Джорджа Вашингтона, от которого получил генеральское звание.

Игельстрём пребывал в Варшаве с восьмитысячным корпусом. Тем временем Костюшко успешно сражался с русскими армиями Тормасова и Денисова под Рославицами. Бурлила и Варшава. Инсургенты решили атаковать русских воинов в Страстную субботу. Для Игельстрёма такой поворот стал неожиданностью. Это был трагический день для русской армии, величайшее потрясение екатерининской России. Четыре тысячи солдат и офицеров было убито, остальные с потерями отступили из Варшавы к Ловичу. Прискорбные подробности того дня возмутили русское общество: говорили, что один из батальонов Киевского пехотного полка перерезали в православном храме, во время пасхальной службы. Король (напомню, всем обязанный Екатерине и России!) попытался сгладить ситуацию, предлагал выпустить русских из города, но в тот день Станислава Августа не слушала даже его собственная гвардия. 6 апреля 1794 года останется в истории как варшавская Варфоломеевская ночь.

Побоище русского гарнизона случилось и в Виль-не. Гарнизон генерала Исленьева частично перебили, частично пленили: многих поляки застали врасплох во сне. Немногим удалось выбраться из города: эти войска добрались до Гродно, на соединение с отрядом генерала Цицианова. Этому неунывающему, решительному и изобретательному воину удалось предотвратить аналогичный погром в Гродно: Цицианов пригрозил при первой попытке восстания ударить по городу артиллерией. Угроза возымела действие. Но гродненский эпизод был редким успехом русских в первые месяцы восстания… А находчивость Цицианова превратила сорокалетнего грузинского князя и острослова в легенду.

До Румянцева дошёл и слух о реакции Екатерины на неповоротливые действия Игельстрёма в роковую ночь: «Счастлив этот старик, что прежние его заслуги сохраняются в моей памяти!»

Дела союзников в Польше шли хуже некуда. Костюшко, принявший чин генералиссимуса, превосходно организовал оборону Варшавы — и осада окончилась для русско-прусского корпуса провалом. Уничтожение небольших польских отрядов, суетливые марши по окраинам Речи Посполитой не приносили успеха. И дипломатия, и военные в Петербурге пребывали в растерянности: польская проблема представлялась критической, и залечить эту кровоточащую рану, казалось, было нечем. Авторитет империи был поколеблен энтузиазмом Костюшко и польским католическим национализмом. Горячие головы уже проводили аналогию с французскими событиями, а тут уж для Северной Паллады было недалеко и до сравнений с судьбой несчастного Людовика…