Постепенно старания Миниха, усилившего в России военное образование, приносили плоды. Бывшие кадеты стали исправными офицерами и опытными генералами. Среди них всё больше было «природных русаков», а после стараний Румянцева — и малороссов, поляков, казаков. Возникла потребность в неформальном лидере, в генерале, который взял бы на себя роль маяка, идеолога для растущей воинской элиты. Уже после Кунерсдорфа Румянцев уверенно принял на себя эту миссию — да никто у него её и не оспаривал. Ревновали к наградам, славе, но не к ответственности. И Румянцев всё чаще выступал с идеями преобразования армии, превращался в педагога. И многие генералы — даже не столь молодые — не стеснялись называть себя учениками графа.

В Германии и во Франции — в крупнейших армиях Европы — основной задачей обучения пехоты считалось получение огневого превосходства над противником. В результате ускорялся ритм неприцельной стрельбы — по мнению Румянцева, бесполезной. Русский пехотный устав 1755 года на иноземный манер сосредоточивал внимание на ружейной стрельбе. Значение штыкового удара недооценивалось…

Во время Семилетней войны в русской армии нормальной дистанцией суточного перехода считались две географические мили, что составляет менее 15 километров. Но и такие результаты достигались не всегда. Войска Фридриха были куда более подвижными, что позволяло ему разбивать австрийцев и французов. Русских разбить не удавалось: ни в одном сражении Фридрих не одержал убедительной победы над русскими. Но быстрота прусских войск не раз ставила нашу армию в трудное, даже отчаянное положение. Румянцев понимал, что нельзя давать врагу такой форы. За медлительность офицеров карал строго.

Любопытен и другой нюанс — телесные наказания. Вплоть до потёмкинских преобразований они в русской армии применялись. Применял их и Пётр Александрович. Но, по точным свидетельствам, эта мера в практике Румянцева была редким исключением из правил. Куда чаще «заплечное мастерство» демонстрировали в армии Фридриха Великого, состоявшей, в значительной степени, из наёмников. Вот так лапотная Россия, несмотря на суровое крепостничество, шла к воинскому братству. Разумеется, ни о каком сословном равенстве в армии говорить не приходилось: не те времена. Но такие генералы, как Румянцев, понимали, что зверства пользу не принесут — разве только временную. К тому же граф опасался массового дезертирства… По словам Суворова, Румянцев знал всех своих солдат по именам. Иногда мог обратиться: «Иван, ведь ты был при Ларге. Подтверди мои слова, ведь тогда было эдак…» «Через десять лет после Кагульского сражения узнал он в городе Орле сторожа, служившего на той славной битве рядовым; остановил его, назвал по имени и поцеловал», — вспоминал Суворов. «Благословен до поздних веков да будет друг сей человеков…» — говорил о нём Державин, и это тоже о гуманизме Румянцева. «Любил солдат как детей своих, заботился о них в поле и на квартирах; одушевлял храбрых воинов уверенностью в победе; был любим ими, несмотря на строгость и частые маневры», — писал историк Н.Н. Бантыш-Каменский, восторженный биограф русских фельдмаршалов. Они, по чести говоря, заслуживали восторгов.

Конечно, нельзя доверять сусальным легендам о «барине-отце» и довольных пейзанах вперемешку с не менее довольными солдатами. Классовые интересы, классовая борьба и ненависть — не выдумки Маркса с Энгельсом, эти процессы действуют во все времена, их никто не в силах отменить. Но в те годы и глубинные классовые интересы крестьян совпадали с военными устремлениями России и полководческим стилем Румянцева. Где ещё мог крестьянин почувствовать себя человеком, если не в армии? Отслуживших ветеранов, когда они возвращались в родные края, считали мудрецами. Армия, кроме прочего, становилась для них институтом просвещения.

В отличие от пруссаков Румянцев, всё взвесив, отказался от ружейного огня в кавалерии — весьма неэффективного, замедляющего атаку. Основная задача конных частей — наносить сокрушительные удары холодным оружием. Кунерсдорф доказал правильность этой тактики, а Кольберг — тем паче.

Победителям достались 173 орудия, 20 знамён, три тысячи солдат оказались пленниками Румянцева. Кто знал в те дни, что через год новый император Пётр Третий вернёт Кольберг Пруссии?

Фридрих горевал на развалинах своей империи: военные силы Пруссии исчерпались, не хватало ни лошадей, ни пушек, а Россия всё ещё обладала боеспособной армией… Он снова подумывал о самоубийстве.

24 декабря 1761 года императрица Елизавета Петровна получила от Румянцева донесение о блистательной победе и ключи от Кольберга, которые привёз в Петербург бригадир Владимир Мельгунов, отличившийся при штурме.

«Ваше императорское величество из подносимой при сем капитуляции всемилостивейше усмотреть соизволите, яко я все горделивые неприятельские претензии уничтожил и акордовал только те, кои единственно милосердию и человеколюбия вашего императорского величества утверждают и от оного зависят. Ключи сей крепости, которой граждане вчерась и торжественную присягу учинили, а о числе пленных, полученных трофей, артиллерии и военной амуниции, сколько краткость времени и обстоятельствы досмотреть дозволили, табели к подножию трона вашего императорского величества с бригадиром Мелыуновым всеподданнейше подношу. Благополучие мое тем паче сугубо есть, что я по времени щитаю сие мое первейшее приношение вашему императорскому величеству сделать к всеторжественнейшему дни всевысочаишего вашего императорского величества рождения, воссылая молитвы к всевышнему о целости всевысочаишего и вседрожайшего вашего императорского величества здравия и о ежевременном приращении славы державе вашего императорского величества, толикими победами увенчанной», — говорилось в этом ярком документе. Увы, императрица так и не успела получить текст донесения.

О том, какой резонанс вызвала кольбергская виктория, можно судить по письму Воронцова Румянцеву: «Чем всегда дружба моя к вашему сиятельству искреннее была, тем натурально больше и участие, которое принимаю я в оказанной вами ее императорскому величеству и отечеству важной услуге. Твердость и мужество, с коими ваше сиятельство преодолели напоследок толико препон, делают вам справедливую честь, и как уже вся публика единогласно превозносит похвалами мудрое ваше в Померании предводительство, то не сумневаюсь равномерно, чтоб ея императорское величество не изволила оказать вам высочайшей своей милости. Сердечно желаю я, дабы вы действительными оные опытами вскоре обрадованы были. В прочем свидетельствуя вашему сиятельству благодарение мое за дружеское чрез капитана Бока письмо, уверяю я, что по заступлению вашему в пользу сего офицера старания мои охотно употребить готов».

Румянцева ждала заслуженная слава.

На следующий день, когда в типографии донесение Румянцева распечатывали для повсеместного распространения, императрица скончалась. Пётр Александрович адресовал ей ещё несколько реляций, но уже впустую.

…Едва заняв престол, государь Пётр Фёдорович обратился к Фридриху в самых сусальных тонах. Вот, например, одно из его писем: «Я в восторге от такого хорошего мнения обо мне вашего величества! Вы хорошо знаете, что в течение стольких лет я вам был бескорыстно предан, рискуя всем, за ревностное служение вам в своей стране с невозможно большим усердием и любовью».

Канцлер Бестужев-Рюмин так объяснял странную, возникшую с юности приверженность Петра III к Фридриху и Пруссии: «Великого князя убедили, что Фридрих II его любит и отзывается с большим уважением; поэтому он думает, что как скоро он взойдет на престол, то прусский король будет искать его дружбы и будет во всем помогать ему». Пленник иллюзий, император не осознавал, что в Петербурге он мало на кого может опереться. Правда, в отношении Румянцева проявил мудрость: одновременно наградил его за победы над пруссаками и отрядил в помощь Фридриху.

Огромное влияние на нового императора сразу после смерти Елизаветы приобрёл прусский посол Гольц — дирижёр всех соглашений Петра с Фридрихом.