Вся ватага вслед за Валэнтином гуськом потянулась к морю. Опять стало тихо. Брошенное копье металлически поблескивало в траве.

После обеда мы обычно спали. Проснулся я от неясного шороха или царапанья за дверью, что выходила не на лужайку, а на дорогу. Я встал, вышел на кухню, прислушался. Ни шороха, ни царапанья не было слышно. На всякий случай все же открыл дверь. Передо мной, перед самым моим носом, стоял Валэнтин. Он держал в руках десяток яиц и ласково улыбался мне Нориными глазами.

— Яички, — сказал он тихо, с ударением на «я». Опять улыбнулся и показал крупные Норины зубы.

Валэнтин, верно, был уже полностью осведомлен о нас с Серегой. Серегу-то он знал давно, меня видел впервые, однако смотрел сейчас и улыбался как знакомому человеку, которого хотя видел и впервые, но хорошо знал, что такой человек существует, живет по соседству. Успев усвоить какие-то латышские слова, я поблагодарил Валэнтина по-латышски. Это его немножечко рассмешило, а может, и тронуло. Из горла у него выкатился какой-то звук — утробный и нежный, крупные Норины зубы преданно обнажились. Я переложил яйца к себе на руки, в карманы, а Валэнтин все улыбался, потом босыми подошвами зашорхал по каменной плите, попятился, круто развернулся и убежал.

…Теперь пропали иволги. Они переселились куда-то, где не было близко людей. Только ранним утром, когда я выходил к морю, они вскрикивали раз-другой, протяжно и печально, и снова улетали к своим новым местам. В просветах ветвей я успевал заметить в стремительном и волнистом лете их желтые животы.

«Чви-чирли-чуи-чирли-чирлирлю, — заливались славки в осокорях. — Чуи-чирлирлю…»

За грабом, в ольшанике, били зяблики: «прррр-чи-чи-чи-чиу. Тррр-чиу». И синицы гвоздиком по стеклу: «ци-ци-ци». И все назойливей выхвалялись чечевички: «чечевичку видел, чечевичку видел?»

Тихо и радостно цвела сирень, и флюгер еще не знал, куда ему повернуться хвостом, куда головой. И море нежилось и дремало, еще не понимая, на что оно способно. Но я уже знал по его ленивой дремоте, по маслянистому блеску его, по чуть приметным белым перышкам в далеком небе да еще по тому, как низко, по-над самой землей, гонялись за добычей береговые короткохвостые ласточки, знал, что к вечеру будет дождь, и море будет шуметь, и молния бить по нему отвесно и ослепительно.

Янис Секлис расписывал потолочные балки в каминной комнате. Серега неслышно смеялся и плакал за письменным столом над своим Булкиным.

И что ему в этом бумажном, в этом выдуманном человеке? Думает о нем постоянно, всю жизнь его переживает заново, по дням, а то и по часам. Отворишь тихонько дверь, посмотришь, а он сидит над страничкой, тихо улыбается или, наоборот, морда кислая и глаза мокрые. Спросишь:

— Ты чего, Серега?

— Да чего, чего! Ничего.

«Чви, чирли-чуи-чирли-чирлирлю…»

— Чертова мать, — услыхал я уже знакомый, с трещинкой, голос Секлиса. Что-то взбудоражило их там, что-то обсуждали они с Серегой на веранде.

— Ха-ха, — сказал Секлис, когда я подошел к ним. — Дело есть такое, Янка убивал Узулиня.

— Убивал или убил?

— Уже нет. Тогда, когда смотрел в окно, Янка опустил на голову Узулиня кирпич, большой кирпич. Когда поднял на шестьдесят сантиметров, тогда опустил на голову. Узулинь упал и стал дергать ногами.

Мы прошли в каминную, к окну. Перед домом Узулиня было уже пусто. Прошло немного времени, и мы увидели выбиравшегося из кустов Валэнтина. Он был по пояс голый, босой и воинственный, с острым металлическим копьем в правой руке. За ним едва поспевал тоже разгоряченный, корявый и коричневый Узулинь. Они прошествовали мимо амбара и скрылись в своем домике.

Когда Серега увидел голого, с копьем, Валэнтина, он подтолкнул меня в бок и сказал:

— Вот он, твой Экзюпери.

Я пожал плечами.

Узулинь напился, а в такие минуты на него нападала тоска и обида. Он бросился со своими корявенькими кулаками на Янку и получил камнем по голове. На помощь отцу пришел Валэнтин. Он поставил на ноги пострадавшего, схватил свое копье и вместе с отцом стал преследовать Янку, загнал его по морскому берегу в соседний хутор. Нора спокойно смотрела на эту, видимо, уже привычную баталию и только временами уговаривала: «Оставьте Янку, оставьте Янку». Янка сбежал, победители укрылись в своем доме.

На другой день, однако, Узулинь вместе с Янкой мирно ладили повозку, что-то укладывали в нее, готовились на сенокос. Валэнтин по куриным сижам собрал яйца и снова принес к нашему порогу. Кухонная дверь у нас была отворена, а за моей спиной шумел примус, возле него хлопотал Серега. Я сидел на корточках перед дверью и смотрел на муравьев. Тут был бунт маленьких против больших. Маленьких была тьма, больших — не так много, но они выделялись своими размерами и своей важностью. Большие были угольно-черны и лоснились от сытости, они вели себя низко и подло. Трусливо драпали, покидая родную землю, взбираясь на штакетник изгороди. Если кто погибал из них или был ранен, его бессовестно бросали на поле боя, потому что каждый думал только о спасении собственной шкуры.

Жирные обосновались слева от меня, у подножия штакетника, маленькие рыжие плебеи, которых была тьма, жили справа, под стеной дома. Между теми и другими лежала каменная плита, порог нашего дома или некий плацдарм, которым давно уже овладели передовые отряды рыжих. Хотя плацдарм был занят, бой еще продолжался. Одни из маленьких храбрецов преследовали отступавших великанов, с ходу атаковали их, другие выносили с поля боя погибших товарищей, третьи волочили в свои тылы убитых или взятых в плен жирных негодяев.

Вот он, маленький, несется по каменной плите, мужественно преодолевает препятствия, воинственно вытянув рыжую головку, вот он настигает черного, лоснящегося от сытости великана, обходит его с фланга и бросается врукопашную, мертвой хваткой впивается в горло ненавистному врагу. Раздается душераздирающий хруст позвонков. Черный великан взвивается на дыбы, маленький, не разжимая челюстей, повисает у него на горле. Тогда черный рывком складывается вдвое и начинает душить маленького своим тяжелым, жирным телом. Не хватает воздуха, малютка задыхается от удушья, от гнусного запаха пота и мочи, но челюстей не разжимает. Еще минута, и жирный судорожно распрямляется, маленький победитель, полуживой, с помятыми ребрами и суставами, глотает воздух, и воздух победы возвращает ему силы, он выправляет вывихнутые суставы, взваливает на плечо бездыханную ногу великана и волочит побежденного в глубокий тыл, домой. Бывают, однако, и другие исходы, об этом свидетельствует поле боя, усеянное еще не подобранными трупами маленьких храбрецов.

Я так увлекся этим неслыханным сражением, этим бунтом рыжих плебеев, что не заметил, как подошел Валэнтин, сложил на траву яички и молча наблюдал за ходом боя. Я заметил его только тогда, когда он не выдержал, протянул руку, чтобы прийти на помощь маленькому воину, задыхавшемуся в объятиях жирного великана. Я увидел Валэнтина и одновременно понял, на чьей стороне его симпатии. Когда бой, в общем, закончился и порог был полностью занят плебеями, а муравьиная элита спасалась между небом и землей, на садовом штакетнике, Валэнтин стал по одному снимать с изгороди жирных трусов и бросать их в боевые порядки восставших. Те, хорошо изучив приемы жирных складываться вдвое и душить своим телом противника, хватали за ноги великана, растягивали его, не позволяя складываться, и в таком распятом виде уносили в свои тылы, на расправу.

Валэнтин подошел к изгороди, чтобы снять очередного великана, остановился, заглядевшись на черные лоснившиеся туловища, выбрал самого крупного и бросил его на расправу маленьким бунтовщикам.

— Нащальник, — сказал он.

— Так давай, старик, без политики, — сказал я Валэнтину.

— Пашему? — спросил он и улыбнулся, видимо не совсем понимая то, что я сказал ему.

— Нехорошо, — сказал я.

— Пашему? — повторил Валэнтин.

— Потому.

Валэнтин не знал, что я тоже начальник. Я не стал ему говорить об этом, а внимательно посмотрел в его доверчивые глаза и понял, что мы подружились.