Уехали они на месяц. Поздний октябрь. Дожди. За месяц все отсыреет. Но топить было просто. Забросил угля. Закрыл. И забыл до конца дня. Вечером пришел, еще несколько совков забросил, и до утра…
Дом Люкке топить было невозможно. Там была просто игрушечная печь. Для грандиозного стеклянного дома это просто смешно. Однако это был настоящий дом. Такой дачный стеклянный дворец. У нас таких в Пирита несколько. Все строили эстетствующие бюрократы, хапнувшие, когда можно было хапнуть и не сыграть при этом в ящик или за решетку. Ее дом я топил брикетом, потому как дров у нее не было, а уголь та печь не тянула. Не понимаю, как она там живет. Странная тетка. Она усыпила свою овчарку, чтобы ей разрешили жить в Хускего. Ведь в Хускего нельзя с собаками. Только чау мистера Клауса получил разрешение на проживание в Хускего. Только потому, что чау из Китая, а там едят собак. Поэтому пес Клауса, Русти, получил своего рода убежище в Хускего. А овчарок не жрут в Китае. Эти спортивные немецкие собаки работали в лагерях у немцев. Это тренированная для нападения на человека собака, которой нет и не будет места в Хускего. Люкке очень хотелось жить в Хускего. Она продала свой дом в городе и купила этот оранжерейный. Она уже почти въехала. Но ей сказали, что она может тут жить только без собаки. И тогда она нашла единственное решение. Она усыпила свою собаку.
Когда я об этом узнал, я стал на нее смотреть совсем другими глазами. Когда же я узнал, что у нее два сына, тамильца, которых она привезла из Шри-Ланки, усыновила, все чин чинарем, я понял, что она просто сумасшедшая. От тоски с жиру бесится.
Старая. Работает с кофе пополам в какой-то социологической конторе, продавая вычерченные диаграммы взлетов и падений экономики различных предприятий. Она безобразна. Придурковата. Одевается странно. Любит шляпки с перьями или цветами, шляпы с полями, веера, шали и броши. Полная безвкусица. Свой стиль она называет «меланж», произносит это слово в нос и старается при этом так, что хочется высморкаться.
За глаза мы зовем ее Свиньей.
Топил ее дом для видимости. Приходил, забрасывал брикет, скручивал джоинт, готовил себе кофе, выпивал его с косяком и, как только печь гасла, не успев разгореться, уходил обратно в замок с чувством наметившейся изжоги. Уходил как навсегда.
— Все! — говорил я. — End ofstory!
Даже не заглядывал внутрь. Потому что знал — там ничего не сгорело. Тлело-тлело и благополучно умирало. На следующий день приду и запалю опять. Плевать!
У меня всего достаточно. Сумку с макаронами и консервами, которую мне оставила Люкке, я давно перенес к себе. Но за это я возьмусь только в самом экстренном случае. Такие подарки можно жрать только тогда, когда уже все самое поганое съедено. Такие подарки разве что на Батарее под новый год дают заключенным.
У меня есть мешок риса. Два ящика бобов. Тунец. Мука. И я не теряю надежды, что мистер Скоу приедет раньше, нежели я все это съем. Надеюсь, он меня избавит от несчастья варить макароны Свиньи и открывать ее консервы.
Если поразмыслить, то я могу теперь не вылезать из замка вообще.
Разве что с золой. Пройтись до сараев и только.
Хотя мог бы и этого не делать. В замке полно как мешков, так и комнат, в которых никто не живет. А шкафов да чуланчиков еще больше! Я давно перестал свое пальто в шкаф вешать — потом год искать будешь и все равно не найдешь, найдешь, но чужое, оденешь его и ходить будешь, о своем забудешь! Вот так и с людьми. Войдет человек, а выйдет через месяц, и сам себя в зеркале уже не узнает.
Так с литовцами было. Они мне об этом целый месяц толковали. Устал кивать. Мне это знакомо. Только со мной так не будет. Поздно. Я уже давно потерялся. Аукать нет смысла.
Можно запросто набивать пластиковые мешки золой и складировать их в комнатах. В шкафах!
Хорошая мысль.
Или даже в самой библиотеке.
Нет, до библиотеки я не дотяну. Такой мешок — нет. С моим коленом на второй этаж? Шутишь? Лучше где-нибудь в подвале. В прачечной. В одних уголь, а рядом зола. Вот так же, как мертвые рядом с живыми.
Уголь. Полный подвал угля. Четыре тонны мрака. Четыре тонны одиночества. Четыре тонны тоски. Такой балласт, хоть в петлю. Эти мешки лежат, как покойники. Один на другом. Один на другом. Даже не верится, что все их я один перетаскал.
А где все эти умники были, когда старику пришла в голову эта шальная мысль запустить систему? Где? Как ветром сдуло. Ни одного. Никто не остановил, не образумил.
Те, кто был, покрутили пальцем у виска и отошли в сторонку смотреть да похихикивать, шептаться между собой.
Еще бы! Им за радость над старым потешаться.
Мне наплевать. Буду носить, сказал. Все четыре тонны кошмара. Машина за машиной. Только влезай в кузов и сбрасывай. Раз… Раз… А потом в подвал. Один на другой. Один на другой! И опять в кузов. Сбрасывай. Спрыгивай. На плечо — и в подвал. Один на другой. Жара…
Хорошо у них уголь пакуют. Мешки легкие. Не то что те удобрения в колхозах!
Угля было так много, что пришлось весь подвал предварительно опустошить от всего хлама, что старик накопил за сорок лет.
У него хобби. Нет, страсть, а не хобби. Они — он и его дружок, Шнайдербильдт, отошедший от дел фабрикант, — посещают рынки дешевой распродажи подержанной мебели. Обалдеть можно.
Этот Шнайдербильдт — миллионер в парике, на джипе новеньком ездит, а все таскается по барахолкам. Не уймется старый.
Говорят, раньше по бабам бегал, ширинку не успевал застегивать, только в путь. Так теперь по барахолкам. Вот так его переклинило. Нашел замену. И нашего мистика с собой, за компанию. Тот женщины не знал, вся жизнь — книги да странствия по монастырям да ашрамам. Короче, те же барахолки. Лапидарии заспиртованных цивилизаций. Вся жизнь — одна сплошная кунсткамера. Скупает всякое старье, всякую рухлядь, и в свой храм тащит.
Говорит, монахи в любой момент пожаловать могут, из Петербурга приедут, им и сесть не на что будет, не с чего кушать… Блаженный.
Шнайдербильдт еще тот делец. Приезжает на своей газонокосилке. Травку пострижет, в калитку к хиппанам стучит.
Вот травку, мол, тебе, Нильс, постриг, хорошо?
Нильс говорит: да, хорошо.
Ну, раз хорошо, сто крон с тебя, дорогой.
За что?
За работу.
Так я не просил.
Так хорошо же!
Вот так до сих пор промышляет. Мало ему своего имени, растянутого на три сотни метров. Едешь вдоль фабрики в город и не объедешь:
Конца-края не видно! Так своего имени еще никто не растягивал. Разве что тот, кто реке свое имя дал. А этот по секонд-хендам еще лазает. И нашего за собой тянет.
Ну да ладно, нашему простительно, у него хотя бы замок есть. Эти руины. В них все это барахло как-то к месту. Комнат в замке много, и в них никто не живет. Это хоть как-то оправдывает старика. Да и беден он. Ему со всех сторон простительно. А тот — миллионер, и уже за девяносто перевалило. Стеклянный глаз смотрит в небо, кончик языка выглядывает из уголка рта, смотрит вниз, вставная челюсть клацает, весь аккуратный, как игрушка с конвейера, кожа на нем скрипит, все морщинки на лице кажутся только что рукой мастера выделанными. И наш рядом с ним — без зубов, борода до пояса, весь в лохмотьях, веревочки из рукавов свисают, кушак болтается, на спине плющ — бизар, да и только.
Влезают в фургон и едут со скоростью 55 километров в час на очередную распродажу старья. Все от них шарахаются на дороге. Съездил я с ними как-то. Такая бодяга, слов нет. Над каждой тумбочкой будут раскладывать пасьянсы своих умозаключений. Ощупывают ее как семь слепцов слона. Будут битый час думать-гадать, что им брать, а что нет. И самое главное: почему! Потом он в замке перестановку делает: со второго этажа спускает мебель на первый, на место той поднимает только что купленное. То старье, что было на первом, идет в подвал. А то, что было в подвале, идет либо в печь, либо на свалку. И все эти перестановки совершают люди вроде меня. На подхвате. Вольнонаемные дурачки. Случайные проходимцы.
