Из ночной темноты, с огромными воротниками тулупов, поднятыми выше голов, неслышно собирались на шум и подхо­дили к ним силуэты других дежурных -- узнать, в чем дело.

  -- Уж больно темная ночь! -- раздавались из их группы голоса в оправдание провинившегося.-- В такую ночь очень свободно ошибиться. Если бы было хотя месячно. И человека виноватить нельзя, потому что он вроде хотел как лучше.

  -- На кой черт мне такое его хотение! -- махал руками Кротов. -- Мне моя жизнь дороже! А если он однажды ночью мне голову снесет своим дрючком? Спасибо вам!

  -- Ну что вы, что вы, Тихон Евсеич, уж и "голову снесет"... -- обижался виновник происшествия. -- Вы очень низко ставите меня. Я не такой.

   С остальными гонщиками Кротову было меньше хлопот. Но все же дело не обходилось без недоразумений. Например, люди пожилые плохо ладили с молодыми, обвиняли их, что те стараются выезжать на стариках. Будто бы, когда старики бегали по глубоким ярам, лазили на кручу и ловили шалую коровенку или когда старики рыскали по лесной чащобе, искали притаив­шуюся в кустах скотину, молодые в это время спокойно шество­вали ровным шагом рядом с гуртом, притворяясь, что ничего не знают о побеге быка или коровы. Или во время сильного ветра получалось так, что старики, по их словам, всегда оказывались на стороне летящей на них от гурта земляной пыли, а молодежь группировалась на стороне чистого ветерка. И Кротов попро­бовал было перегонять молодых на места стариков, а стариков на места молодых. Это сразу помогло делу. Но что самое глав­ное -- как выяснилось -- ни один гонщик не знал дороги!..

   -- Чего же вы врали Иван Семенычу, что гоняли этим путем скотину не раз и хорошо знаете маршрут?! -- корил их Кротов.

   Они оправдывались:

   -- А что же, мы должны были пропадать без делов? Помирать голодной смертью с семейством? Вы же сами, Тихон Евсеич, очень хорошо видели, как трудно было заместиться на долж­ность гонщика. А что касается дороги, то ее немудреное дело найти. Жителев надо спрашивать.

   -- А где тут жители, в этой погорелой пустыне?! -- возмущался Кротов.

   И, чтобы разузнавать, куда идти, он частенько бегал в поле, далеко от дороги, к мужикам, пахавшим озимое, или подзывал со степи к себе на дорогу деревенских пастухов. Но такие встре­чи с людьми бывали слишком редко. Кроме того, пастухи, как правило, никаких других дорог не знали, кроме одной-двух своих.

   -- Стой на месте! -- вдруг на перекрестке нескольких дорог поднимал руку Кротов и останавливал оба гурта, а сам со стариком Коняевым отправлялся разведывать путь.

   Гонщик-профессионал Коняев шел по одной дороге, Кро­тов по другой, и оба они так низко наклонялись к земле и так внимательно присматривались к колеям на дороге, словно сили­лись прочитать на них какие-то важные затоптанные слова.

   -- Есть! -- вдруг поднимал голову один из них, останавливался и рассказывал другому свою догадку, исходя из найденных им на земле ценных примет.

8

   Лишь к закату солнца и, как всегда, с неимоверными труд­ностями Кротову наконец удалось в одном селе сторговать у мужика за наличные деньги и отрезать половину скирды ста­рой соломы на корм гуртам.

   -- Только что скотина государственная и вы государственные -- поэтому! -- изрек, согласившись продать, упрямый мужик, единственный в селе, у которого еще водился небольшой запасец лежалой соломы.

   Надо было организовать кормление скотины, и гурты на­рочно остановили на дороге еще до деревни, чтобы скотина, раньше времени учуяв запах соломы, не вышла из повинове­ния и не помешала сложным предварительным приготовлениям.

   На нескольких крестьянских подводах гонщики вывозили купленную солому на широкую сельскую площадь против церк­ви. Приятно было смотреть, с каким рвением, с какой быстротой и с каким толком они работали. Всем хотелось поскорее пора­довать изголодавшуюся скотину, и каждый работал за четве­рых. Появилось даже иное, более справедливое отношение к тем двум хромым инвалидам, что чередовались на повозке и теперь хлопотали у костра, готовя артельный обед, обычный пастушеский кулеш из пшена, лука и сала.

   Кротов, повеселевший больше всех, летал, как на крыльях, появляясь то в одном конце широкого плаца, то в другом -- месте для предстоящего скотского пиршества.

   -- Реже раскладывай отдельные кучки соломы, дальше одна от другой! -- разрезал сельскую предвечернюю тишь его высокий, командующий, наслаждающийся своей распорядительностью голос. -- Клади так, чтобы скотина ела маленькими группками по трое, по четверо, не теснила друг друга! Клади так, чтобы скотина не затаптывала ногами драгоценный корм! Клади, черт побери, так...

   Первыми прибежали глядеть на приготовления кормежки невиданно огромного стада, конечно, сельские ребятишки. Они задолго до начала зрелища заняли на площади удобные места, держали друг друга за руки и окружили плац неровной -- где тонкой, где толстой -- живой изгородью. Потом позади этой детворы постепенно образовали вторую цепь полные удивле­ния местные мужики, бабы -- люди всех возрастов.

   -- Мож-на-а-а!..-- наконец протяжно закричал во всю глотку с высокой церковной ограды Кротов, стоявший там с протянутой вверх рукой, точно митинговый оратор. -- Дав-вай!.. Мож-на-а!.. Иди-и, иди-и!.. -- кричал он куда-то вдаль гуртам и пригласительно махал им рукой.

   И вот в конце улицы, за селом, возле крылатой ветря­ной мельницы, как бы вылезая из-под горы, показались на доро­ге широким фронтом в несметном числе одни рога скотины. Рога и рога... Рога надвигались на село по дороге густой мас­сой, сомкнутым полчищем, спутанно шевелясь и шевелясь на разные лады. По мере своего приближения они все более и более густой сеткой вырисовывались на фоне чистого, безоб­лачного небосклона. Потом под каждой парой рогов, тоже вы­лезая из-под земли, появились головы первой шеренги быков. Потом под всеми головами все выше и выше вырастали груди, потом ноги животных, безостановочно перебирающих и пе­ребирающих на месте, как бесчисленное множество работа­ющих спиц. Издали даже невольно воображалось, какой долж­ны были издавать стрекочущий шум эти мелькающие вдоль и поперек спицы.

   Армия запыленных рогатых четвероногих гигантов, запру­див всю ширину улицы и задевая левым и правым флангами за избы, всем своим плотным массивом трудно втиснулась в де­ревню и вскоре подошла к церковной площади.

   Завидев белеющие по всему плацу в правильном шахмат­ном порядке кучки золотисто-глянцевитой соломы, почувствовав идущий от нее сытный ржаной запах, скотина, вдруг высоко подняв расширенные ноздри, вся рванулась вперед и, отбросив усталость, вялость, саженными шагами двух тысяч ног, широким веером, в охват всей площади, бесконечно счастливая, побежала врассып­ную к старательно разложенным для нее аккуратным порциям.

   И легок, и упруг, и изящен, и невиданно красив был этот массовый бег воодушевленных животных, минуту тому назад еле влачивших по дороге машинально передвигающиеся мно­гопудовые свинцовые ноги.

   Два больших гурта раздробились на множество отдельных, маленьких, усердно жующих группок, каждая в несколько голов. От тех кучек соломы, вокруг которых становилось тесно или где солома подходила к концу, животные, осмотревшись, переходили к другим, где было больше корма.

   Вдали, возле своих изб, стояли и томились в выжидающих позах бабы-хозяйки -- с головами, повязанными белыми плат­ками, в темных юбках, в цветных кофтах, с приготовленными граблями в руках. Неподвижными глазами, сведенными в одну точку, они часами глядели издали на скотину, вволю пожира­ющую дорогой корм, и, было видно, караулили момент, когда наконец можно будет кинуться с граблями к плацу и нагрести для себя с земли остатки.

   Уже стемнело, уже с поля освежающе дохнуло на дерев­ню ночной прохладой, когда скотина, утомившись жевать, одна за другой отрывалась от корма, поднимала головы и продолжа­ла стоять на месте, как бы только теперь разобравшись во вкусе неважной старой соломы.