Придя в себя, он с новыми силами принялся за работу.

   -- Танька, спать! -- распоряжалась хозяйка за дверью вечером, в темноте. -- Катька, спать!

   И через четверть часа, когда вся семья за стеной улег­лась, заснула, засопела, на душу профессора дохнуло прелестью глубокой ночной тишины и его коротко ущипнул соблазн хоро­шего, эгоистического, здорового, животного сна. Но отдавать сну такие превосходные для работы часы было бы непростительным безрассудством. Да и вряд ли он смог бы без прогулки за­снуть. Заснуть по-настоящему он сможет только тогда, только в тот день, когда убедится, что ему наконец удалось благополучно перевалить через самое трудное место работы.

   Однако в лампе очень скоро догорел керосин, запасов керосина не было, и профессор поневоле, со стоном отчаяния бросил перо.

   Он встал, потянулся, засунул руки в карманы брюк, остро насупился и зашагал взад-вперед в темной комнате. Будь у него фунта два керосина, его работа была бы спасена. А те­перь ничего неизвестно...

   Профессор нервно ходил из угла в угол по комнате, а его мысль продолжала работать, пробивалась дальше, властно увлекала его за собой. Вот он, с одухотворенным лицом, под­бежал к столу, зажег спичку и при ее быстро угасающем свете записал несколько важных слов. Через несколько минут он записал еще, потом еще, и так он бегал и писал, пока не израсходовал все спички. Но мозг не успокаивался, в голо­ве рождались все новые мысли, исключительно веские, нуж­ные, которых он так жаждал днем, и профессор несколько раз схватывал карандаш и крупными каракулями рисовал в полной тьме обрывки слов, начатки фраз. Потом, завтра, при свете дня, он разберется в этом богатстве, просеет его, прора­ботает, разовьет...

   Наконец, утомившись кружить по комнате, профессор на­щупал в темноте койку, подушку и не раздеваясь прилег. При­ятно было лежать, дремать при абсолютной тишине вокруг, меч­тать о грандиозности, о мировом значении своей работы...

   Когда вдруг он услыхал знакомый шорох в окне, сердце его болезненно сжалось, он вскочил, сел на краю постели, круг­лыми глазами на полуосвещенном лице уставился из тьмы на серый прямоугольник окна. За окном темнел силуэт закутан­ной человеческой фигуры, не то женский, не то мужской; силуэт настороженно осмотрелся, прислушался, высоко занес, как фа­кир, руку в хитоне, открыл форточку, ткнул вовнутрь комнаты какой-то небольшой предмет и, как дух, мгновенно оторвался от окна, точно на крыльях ринулся со скалы в пропасть. В тот же момент послышалось, как оставленный им предмет мягко шлеп­нулся на подоконник.

   Профессор, казалось, этого давно ожидал.

   -- А-а... -- вырвался из его груди победный, странно-ди­кий, торжествующий стон.

   В несколько прыжков он очутился возле окна, цепко схва­тил двумя руками упавший на подоконник сверток, в секунду развернул его, нащупал в нем два толстых, упругих, теплых, судя по аромату, чисто пшеничных блина и, ослабев от волнения, опустился на стул...

   И всегда, почти ежедневно, едва темнело и представлялось возможным пройти по улице неузнанным, кто-нибудь из горо­жан, с закутанным лицом, как в маске на маскараде, подкрады­вался к окну знаменитого ученого и бросал ему в форточку что-нибудь из съестного. И профессор постепенно привык прини­мать эти ночные дары от неизвестных легко, просто, не задумыва­ясь. Разве он не заслуживает этих крох? Разве он их не отраба­тывает? Но район Красного Минаева еще не успел оправиться от последствий голода прошлого года, как уже предсказывали в настоящем году новый неурожай, и профессору приносили про­дуктов все меньше и реже, и уже случались жуткие дни, когда у него по целым суткам ничего не бывало во рту...

   Спустя несколько минут о подоконник тупо стукнуло за­вернутое в бумагу квашеное яблоко, потом туда же упало два кусочка колотого сахару...

   Согнувшись, профессор сидел на краю постели и, в такт работающим челюстям мотая сверху вниз головой, маленьки­ми экономными кусочками с нечеловеческим аппетитом жевал блины. Блины были удивительные, жирные-жирные, утопающие в горчичном масле, повизгивающие на зубах, после каждого укуса сильно отдающие свежими пшеничными отрубями, словно только что взятыми с мельницы. Потом с таким же невероятным аппе­титом и так же по-собачьи покачивая во время еды головой -- казалось, даже рыча, -- профессор грыз антоновское яблоко.

   Это и составляло его красноминаевский "обед".

   Очевидно, сегодня больше ждать было нечего, он в после­дний раз посмотрел на дароносную форточку и, согласно своему обычаю гулять перед сном, надел непромокаемое пальто, круг­ленькую шапочку, сунул в карман ключ и тихонько вышел из дому. " На улице было светлее, чем в комнате.

   Весь город уже спал.

   Профессор, с наслаждением разминая каждый суставчик засидевшихся ног, шел по своей улице один.

   Шаги его гулко отдавались в тишине ночи. Иногда им где-то отвечало эхо.

III

   -- Виноват! -- минут через пять окликнули его с противоположной стороны улицы и, переходя через дорогу, повторили: -- Виноват!

   Серебряков остановился.

   К нему подошел представительный, высокого роста мужчи­на, по-дорожному одетый, с маленьким саквояжиком в одной руке, с портфелем -- в другой.

  -- Больше часа путаюсь тут, -- растерянно пожаловался незнакомец. -- Скажите, это Гончарная улица?

  -- Да, эта, -- ответил профессор, приглядываясь к незна­комцу, в котором он сразу узнал приезжего.

  -- А вы не знаете, где у вас тут дом No 23? Такая темень, ни одного фонаря!

   Как же, знаю. Это по этой же стороне улицы, только немного дальше. Как раз я в No 23 живу.

  -- А, вот хорошо. Вы жильцов своего дома всех знаете?

  -- Нет. Где там.

  -- А может быть, случайно слыхали: в вашем доме не жи­вет профессор Серебряков? Есть такой крупный русский ученый...

  -- Живет. Знаю. А вам он зачем?

  -- Разве вы его лично знаете? -- обрадовался приезжий.

  -- Еще бы не знать, -- улыбнулся профессор, -- когда я и есть Серебряков.

  -- Вы -- профессор Серебряков?! Вот так встреча! Вот так случай! Ну и случай! Очень приятно, очень приятно!

   Приезжий пришел в восторг.

   -- Позвольте представиться, -- сказал он, назвал свою фамилию и пожал профессору руку. -- Разрешите к вам сейчас на минутку зайти? Я привез вам из центра важную бумагу.

   -- Пожалуйста, -- сказал профессор.

   И они повернули обратно.

  -- Такую бумагу, такую бумагу! -- смаковал губами и делал пальцами жесты приезжий. -- Вы только меня извините, пожалуйста, что я в такой поздний час вас беспокою. Но иначе я не могу: я в Красном Минаеве от поезда до поезда. Сдам вам под расписку бумагу и обратно пойду на вокзал.

  -- А какую такую бумагу? -- уже не в первый раз спра­шивал весьма озадаченный профессор.

  -- Замечательную бумагу!

  -- Но какую именно?

  -- А вот когда придем и я вам вручу ее при свете, тогда узнаете какую.

   Было видно, таким способом незнакомец надеялся произ­вести на ученого более сильное впечатление.

  -- Когда узнали, что я буду проезжать через Красный Минаев, мне и вручили эту бумагу для передачи вам лично.

  -- Интересно все-таки, что за бумага, -- улыбнулся про­фессор упрямству приезжего.

   А тот и сам спешил порадовать профессора, подергивался, разглагольствовал, хихикал и ускорял шаги так, что ученый едва за ним успевал.

   По дороге незнакомец между прочим сообщил отрывка­ми кое-что о себе.

   -- ...Сам я служу в губсоюзе... Нынче только в губсоюзе и можно служить: все-таки и жалованье, и натура, и вообще... Стараюсь всегда находиться в дороге, потому что тогда мне хорошо командировочные идут... Вечно треплюсь, никогда не сижу дома, на Пасху, на Рождество и то летаю по свету: пошлю откуда-нибудь семье окорок, гуся, копченых языков или еще чего там, этим и ограничусь... Вроде вместо себя. Детей жаль, у меня все мальчики, уже стали меня забывать и растут почти что без присмотра, без отца, с одной матерью, а разве женщина может влиять?.. Зато в общем хорошие деньги выгоняю и могу через несколько годиков выровняться...