-- Нитки катушечные есть?

  -- Раньше были, сейчас нету.

  -- Махорка есть?

  -- Раньше была, сейчас нету.

  -- Сахар?

  -- Раньше был.

  -- А когда же будут?!

  -- Когда привезут, тогда будут.

   Утомленной скотине нравилось стоять среди улицы под лучами солнца и оцепенело дремать. И ее сдвинули с места не сразу. Несмотря на вопли и побои гонщиков, она долго еще стояла и стояла...

   Когда гурты наконец медленно пошли и подходили уже к концу длинного села, от крайней избы отделился человек, вы­шел навстречу гуртам, узнал в Кротове старшего гуртовщика, поздоровался с ним за руку; угостил махоркой собственного сева и зашагал рядом. Это был высокий, породистый, вели­чественный старик, с пышной шапкой седых волос на непо­крытой голове, с такой же серебряной окладистой -- от плеча к плечу -- бородой, в длинной, ниже колен, холщовой рубахе, подпоясанной обрывком веревки, в сапогах, с высоким посо­хом в руке.

   Они разговорились.

  -- Ну как там, в Москве, смирно? -- спрашивал старик, услыхав от Кротова, что тому по делам гонки скота приходится бывать в Москве.

  -- Вполне, -- уверенно отвечал Кротов и с места закри­чал молодому долговязому гонщику: -- Панькин, гляди и скажи другим, как бы там быки не расхватали вон тот омет житель-ской соломы!

  -- Никаких перемен нет? -- тонко и политично выспра­шивал старик, искоса оглядывая Кротова.

  -- А какие могут быть перемены? -- удивлялся Кротов.

  -- Насчет войны ничего не слыхать?

  -- С кем? -- спросил Кротов. -- И кто теперь будет вое­вать? Мы с тобой хотим?

  -- Ага! -- обрадовался старик. -- Стало быть, солдатов брать не будут? Это хорошо. А то у меня трое сынов. Та-ак... Ну а по скольку в сем году наложат на десятину?

  -- Это покудова неизвестно. Тогда объявят. Вам, должно, сделают снисхождение, как ваша местность пострадавшая от суховея.

  -- Все-таки, думаешь, сделают?

  -- Обязательно.

  -- На хорошем слове спасибо.

   Старик помолчал, подумал, снова украдкой покосился по­дозрительным взглядом на Кротова.

  -- Ты партейный?

  -- Нет.

  -- Врешь.

  -- Чего мне, дедушка, врать? Вот я с вами встретился, вот я с вами и разойдусь. Зачем же в таком случае врать?

  -- Так-то оно так. Только такой хорошей должности, как у тебя, некоммунистам не давают.

   Кротов рассмеялся.

  -- Чем же у меня хорошая должность? Погонщик скота! Гуртовщик!

  -- Все-таки, -- мотнул головой старик и опять искоса окинул всего Кротова изучающим взглядом.

   Они минутку помолчали. Шли уже полем, деревня оста­лась позади.

   -- Ну а как там у вас, в Москве, Бога сознают? -- опять стесненно, со страшком заговорил старик.

  -- Плохо, дедушка, насчет этого. Слабо.

   А-а, стало быть, плохо? Вон оно что. У нас тут тоже похвалиться нечем. Моя дочь накотила детей, думала, выйдут люди, а они подросли и все до одного записались в комсомол. Пес его знает, что будет. А родители твои живы? А сам-то ты как: почитаешь родителев или тоже, по-партейному, служишь бесу, отказываешься от них?

  -- Почитаю, дедушка, почитаю.

  -- Это хорошо, -- с чувством одобрил старик. -- Старость нужно жалеть. Все состаритесь. А то у нас тут один такой же, как ты, вроде партейный, приехал из города к матери на побыв­ки и не велит ей Богу молиться. Серчает на мать, не велит в церковь ходить. Он где-то работает каким-то начальником над детьми, должность тоже хорошая, вроде как у тебя... И мать, крадучись от сына, молится Богу. Крадучись! Вот чего делают! А ты Богу молишься?

   -- Нет.

   Старика дернуло.

  -- Как? -- нахмурил он брови, совсем белые, как из ваты, на красном здоровом лице.

  -- Так, -- пожал плечами Кротов. -- Отбился от церкви.

  -- Заблудились люди, -- вздохнул старик и покачал голо­вой. -- Заблудились. Оттого и засуха, и неурожаи, и вот скотина вся пропадает, и люди. А ты думаешь отчего? У нас тут одну девчонку подхватило вихрем. Три дня носило. Поднимало все выше и выше. Как она потом попала обратно домой, девчонка сама не знает... Говорит, была на небе, видела Бога. Кто его знает, врет или нет... Скорей, что нет... Она, хоть ей и четырнад­цать лет, догадалась, что делать на небе, стала перед Богом на колени и просит у него урожаю, дождю. А Бог, значит, и говорит: "Последние колодези высушу!" И правда. У нас двенадцать колодезей рыли в ярах, где раньше всегда была вода, а теперь нигде не нашли. Ушла, а куда -- неизвестно.

   Кротов слушал старика и сдержанно посмеивался в сторону.

   -- Ну вот вы, старый человек, уже прожили жизнь, -- сказал он, когда прощался с картинным стариком, -- вы много видели на своем веку, о многом передумали... Скажите мне, только по правде: как, на ваше мнение, к хорошему все эти новости и перемены?

   Опершись двумя руками на посох и принагнувшись вели­чественным корпусом немного вперед, старик, прежде чем отве­тить, скользнул пытливым взглядом по лицу Кротова.

  -- Навряд! -- наконец произнес он. -- Навряд! -- повто­рил он еще раз, громче и тверже.

  -- Почему? -- спросил Кротов, но в этот момент, заметив в крестьянском коноплянике своего гигантского быка, не дожи­даясь ответа старика, он изо всех сил рванулся с дороги к тому быку с занесенной над головой длинной дубинкой.

  -- Бога забыли! -- ответил ему уже вдогонку старик.

   И тотчас же исчез, как видение, в облаках непроницае­мой пыли, вдруг с вихревым шумом налетевшей со стороны шагавших гуртов.

7

   Шагали день за днем, от зари до зари. В полдень отдыха­ли, варили чай. Ночевали среди полей, там, где заставала тем­нота. Тогда же, в потемках, варили на костре обед. Ночами по очереди дежурили вокруг гуртов до утра.

   Всем гонщикам приходилось трудно.

   Но тяжелей всех было старшему, Кротову. Он, кроме всего прочего, что ни день, то делал какое-нибудь новое, неприятное для себя открытие.

   Начать с того, что двое гонщиков, рекомендованных проф­союзом, оказались инвалидами войны и оба сильно хромали. При найме они умышленно скрыли свой порок, а теперь все больше и больше отставали от гуртов, плелись в хвосте, иногда вдвоем, причем один хромал на левую ногу, другой на правую, что вызывало шутливые замечания, острые словечки со стороны других гонщиков. Кротов из сострадания к инвалидам старал­ся поочередно сажать их на повозку, править волами. Другие втихомолку критиковали такое снисхождение.

   -- Мы тоже больные, -- говорили они между собой. -- У меня грыжа вон какая, больше головы! А я все равно бегаю за быками, не сижу барином на повозке, такой моды у меня нету...

   С третьим гонщиком дело обстояло еще сложнее. Обна­ружилось, что он страдал куриной слепотой, ночью не всегда отличал скотину от человека и, будучи очень старательным в работе, не раз исступленно замахивался дубинкой на своего же собрата гонщика, принимая его в потемках за покушающе­гося па побег быка.

   -- А-а-а!..-- злобно заскрежетал он однажды зубами и на Кротова, когда тот, по обыкновению, глубокой ночью проверял на стоянке посты дежурных.-- Куда тебя черти несут? Наззад! -- погнался он с занесенной выше головы дубинкой за своим начальником, в страхе спасающимся от него бегством. -- Я тебе, сукин сын, когда-нибудь рога поотбиваю!

   И с крепкой бранью он изо всех сил запустил вдогонку Кротову тяжелую дубинку. Дубинка со свистом пролетела в темноте возле самого уха начальника.

  -- Где ты видел у меня рога, дурак ты этакий! -- в испуге кричал из темноты Кротов. -- Калека ты несчастная! Ты уже не в первый раз покушаешься на мою жизнь! Ну, что я теперь должен сделать тебе? Морду набить?

  -- Тихон Евсеич! -- искренне сожалел о происшедшем гонщик. -- Я без намерения! Я стараюсь!

  -- Так не стараются! -- говорил Кротов. -- Если слепой, надо очки завесть!