Слева и справа от дороги на всем безграничном про­странстве покоились мертвым сном бурые, сожженные засуш­ливыми ветрами, бедственные крестьянские поля, с огромными площадями погибших на корню яровых, с полосками жалкой, реденькой, тоже ржавой полыни, чудом уцелевшей кое-где на межах...

   Ночами становилось все холоднее -- чувствовался конец сентября, а днями по-прежнему припекало солнце. Люди забыли думать о дожде и, бегая весь день за разбредающейся скотиной, через каждый час подходили к повозке с бочонком, жадно пили воду и постепенно, штука за штукой, сбрасывали с себя надетое на холодном рассвете рванье: кожух, армяк, пид­жак... Все снятое с себя лишнее платье напластывали на ту же единственную повозку, и эта колыхающаяся гора всяческого тряпья ко второй половине дня так разрасталась, что среди моря движущейся скотины повозка издали сама походила на огромное, уродливо горбатое животное, тяжело ковылявшее по дороге.

   Первые семь гонщиков, с длинными палками на плечах, как конвой с винтовками, сопровождали гурт коров с бугаями: двое человек слева, двое справа, трое -- для энергичного воз­действия на отстающих -- позади.

   Вслед за ними другие семь человек точно таким же по­рядком конвоировали стадо быков.

   Кто-нибудь один из четырнадцати -- иногда поочеред­но -- сидел на передке загруженной повозки и без вожжей правил парой запряженных волов, указующе прикасаясь кон­цом длинного прута то к одному быку, то к другому.

   Кротов, одетый почище остальных, и не в лаптях, а в ботин­ках на шнурках, в браво посаженной на голове давно выгорев­шей военной фуражке, всегда держал наготове перед собой за один конец, как свечу, толстую высокую палку и, упиваясь властью над двумя отрядами животных, то "благословлял" своей "свечой" спину отстающего быка или убегающей в сторону коровенки, то с криком угрожал ею же издали зазевавшемуся гонщику.

   Подножного корма не было, и скотина большую часть дня голодала. Если изредка попадалась в пути полоска сожженного ярового -- покрасневшее, едва выбросившее первые стрелы просо или бледный овсяник вершка в полтора ростом с пусты­ми колосками, -- то скотина, всю дорогу жадно потягивавшая ноздрями, вдруг, ни с чем не считаясь, самовольно сворачивала с дороги в поле, на эту красную погоревшую полосу проса или на этот бледный, почти белый, иссохший овсяник. Такому же неудержимому нападению гуртов подвергались и зачахшие, даже не давшие цветка, низкорослые, унизанные цепочками червей подсолнухи; и зачаточная, но уже под самый корень опаленная полымем суховея гречиха; и не знавшие жизни, мертворожден­ные волосики льна; и черные, пустоцветные щетки конопли; и бахчи с мелкими, величиной с яйцо, пустыми внутри арбузами и дынями, похожими на лопнувшие детские резиновые мячики с ввалившимися боками...

   И стоило одному животному свернуть с дороги в подоб­ное погоревшее, но все же запретное крестьянское поле, как за ним, словно по сговору, моментально устремлялись широким хвостом и другие. За правонарушителями тотчас же бросались с гиканьем гонщики, за гонщиками -- Кротов, грозящий и ско­тине и людям своей "свечой".

   -- Куд-ды! -- кричали люди раздирающими голосами, бес­сильные догнать бегущую наискосок от них скотину. -- Куд-ды пошла, проклятая! Наз-зад! Наз-зад!

   Между скотиной и гонщиками завязывалось в открытом поле состязание в беге на скорость и на маневренность. Жи­вотное, мучимое голодом, несмотря на погоню, все-таки про­бивалось в засохший крестьянский просяник, оставленный крестьянами под выпас собственного скота, захватывало дор­вавшимся ртом первый же просяной кустик, вырывало его из сухой почвы вместе с корнем и с комком закаменелой земли, трофейно держа во рту эту добычу, точь-в-точь как кошка дер­жит пойманную крысу, с максимальной, несвойственной этому животному, быстротой мчалось по полю вскачь, куда глаза глядят, спасаясь от гонщиков. А гонщики, бессильные догнать, в отчая­нии запускали на бегу свое длинное увесистое оружие под ноги убегающих, совсем как играющие в городки.

   Запряженная в повозку пара самых могучих красав­цев, работающих больше других и потому более других го­лодных, завидев издали поблекшую шапку подсолнуха, тоже моментально сворачивала с колеи в поле и волочила за собой прыгающую по кочкам повозку с вылетающими из нее на землю шубами, ведрами-тыквами. Кучер, спрыгнув с повоз­ки, забегал вперед быков, мужественно хватал их за налыга­чи -- подобие ярма -- и пытался повернуть с пашни обратно на шлях.

   На полевых ночевках, пользуясь темнотой и всеобщим сном, иной умный бык, толкаемый все тем же голодом, осторож­но уходил со своего тырла -- места лежки, пробирался к гурто­вой повозке, долго, медленно и деловито рылся в ней носом, наконец, перекопав все, прогрызал мешок с хлебом, проламывал толстую корку большой буханки и с наслаждением выедал в ней весь вкусно пахнущий ржаной мякиш.

   О подножных кормах для гуртов Кротов то и дело тщетно справлялся у пастухов сельских стад.

   Пастухи, еще издали завидев шествующие по большой дороге казенные гурты, бросали свое стадо и направлялись по полю к гуртам наперерез. За махорку на цигарку или даже только за газетную бумагу для курева они не знали как благо­дарить Кротова.

  -- Почем служишь? -- спросил Кротов у одного такого пастушонка в завязавшемся разговоре.

  -- За сорок, -- отвечал малый лет пятнадцати, босой, в длиннополом, широком, с чужого плеча пальто, волочащемся по земле, и в остроконечной защитного цвета буденовке на голо­ве с покривленной красной звездой.

  -- Чего за сорок?

  -- За сорок пудов.

  -- Чего за сорок пудов?

  -- Ржи.

  -- За все лето?

  -- А ну да.

  -- Маловато.

  -- А то много?

  -- Рожью, а не деньгами платят?

  -- В наших местах денег не знают. Наши деньги -- рожь.

  -- А тут подходящих для нас кормов нигде не будет?

  -- Тута-ка нету. Тута-ка крестьянский скот пасть негде. Видите: по голому жнивью толкусь. А дальше, верстов за две­надцать, там будут хорошие совхозовские овсяники. Там попас­ти можете.

  -- А колготы не будет?

  -- Какая колгота? Овсяники -- они все равно пропащие, посохлые: их ничем -- ни косой, ни серпом -- не захватишь. А сенов своих у совхоза много: еще с того года по всему лугу стоят.

  -- А про разбойство у вас тут ничего не слыхать? -- из предосторожности спросил Кротов, когда вспомнил, что у него запрятаны за семью одеждами казенные подотчетные деньги.

  -- Пошаливают... Все-таки есть. А вам что? Скотина ка­зенная, не спекулянтская.

  -- Известно, казенная, клейменая. Вон, гляди, пломбы у каждой на ухе висят.

  -- Ну так чего ж? Тем более, если бломбы. С бломбами и "Царь ночи" не остановит. А если и остановит, то так отпустит, без последствий, только настращает для всякого случая.

   А все-таки стращает? -- усомнился Кротов.

   -- А то нет? -- уверенно сказал пастух.

   Серьезный, даже угрюмый парень поднял лицо, вдруг про­сиявшее в широкой улыбке, и, захлебываясь от удовольствия, скороговоркой прибавил:

  -- Частную скотину, у барышников, он не глядемши за­бирает!

  -- Вон уже рассыпались по ржанищу, проклятые! -- вдруг пожаловался Кротов на своих коров и, занеся над головой дубинку, бросился с дороги за разбредающейся по полю ско­тиной. -- Куд-ды!.. Куд-ды ты! А-а-а, дьяволы!..

   Юный пастух, волоча по земле слишком большую для него хвостатую шинель и маяча в воздухе острым концом насуну­той на голову буденовки, в благодарность за курево тоже побе­жал к гуртам помогать Кротову. И минуту спустя он уже раз за разом оглушительно стрелял там своим длинным, длиннее себя, страшным бичом, похожим на разъярившуюся змею.

6

   Проходили главной улицей большого села. Поднимали облака пыли, в которой тонуло все: и скотина, и гонщики, и встречные люди, и ближайшие избы.