И в ожидании последнего приказа он встал перед Ива­ном Семенычем во фронт и, очевидно хороший строевик, по-солдатски вонзил в него подчиненные и слушающие глаза.

   А Иван Семеныч уже потерял всю свою прежнюю силу, твер­дость, точно она уже передалась от него вместе с гуртами Кротову; лицо его обмякло, глаза ввалились, спина ссутулилась. Он снял со вспотевшей от волнения серебряно-седой головы картуз и, что-то бормоча, трижды перекрестился, щуро глядя в пространство.

   -- С Богом! -- повышенным выкриком скомандовал он затем, обращаясь сразу к обоим гуртам, окидывая их прощальным взглядом.

   Кротов мгновенно повернулся лицом к скоту, сделал руки по швам, выпятил грудь, закинул назад голову и, стройный, стро­гий, подобно командующему армией, режущим голосом раз­дельно прокричал на всю улицу:

   -- Кор-ровы, трогай!.. Бы-ки, дай сперва отойти коровам сажен на пятьдесят вперед и потом тоже тр-ро-г-гай... Буг-гаи, трогай и не безобразничать с коровами в дороге, для этого есть другое время -- буду взыскивать!..

   Два гурта и повозка с вещами позади них, запряженная лучшими быками, не спеша, вразвалку тронулись с места...

   У многих дворов на протяжении всей улицы окаменело стояли поселковые люди и провожали глазами в образцовом порядке проходящий мимо них скот...

   Иван Семеныч тоже стоял у своего заарендованного трестом поселкового дома и до боли в глазах следил за удаляющимися гуртами до тех пор, пока они не скрылись из вида. Потом, почувст­вовав большую слабость, он вошел в дом, лег на кровать, подложив под голову портфель с документами, и начал думать. Скотина -- государственная, он -- лицо, уполномоченное государством, и ответственность на нем огромная. А между тем его не оставляет ощущение, что он сегодня сделал по службе какое-то упущение. Но какое именно? Этого ему долго не удавалось припомнить.

   Наконец вспомнил.

   Один агент уже второй базар, вторую неделю, просил его выбрать из закупленного для треста скота самую молочную корову и обменять ее ему на его телку, не дающую молока. Агент просит его уже во второй раз, а он в горячке работы забывает об этом. Вопрос, на посторонний взгляд, маловажный, даже совсем нестоящий, коль скоро весь свой скот он все равно ведет на убой, на говядину, но тем не менее может в обоих случаях это причинить ему, старому человеку, большие неприятности. Дать агенту корову -- трест обидится. Не дать -- агент обидится. И то и другое может иметь для него послед­ствия. Как же выйти из положения?..

   Иван Семеныч только тогда отделался от этого угнетавше­го его раздумья, когда уже глубокой ночью сидел в кругу мест­ных работников кооперации, устроивших в честь его приезда -- москвича! -- маленькое захолустное пиршество.

   -- Говорите, вас поражает широкий размах нашего трес­та "Говядина"? -- уже усталый, уже одурманенный выпитым в ничтожном количестве прославленным "ереминским" самогоном говорил он и говорил при почтительном внимании приодев­шихся и нацепивших галстуки провинциалов. -- Да, действительно, это так... Размахнулись мы широко... Нас, нашу продукцию, зна­ет вся страна... И советская власть гордится нашим трестом и ценит нас, работников "Говядины", как людей дела... Могу под­твердить, что у нас, на наших бойнях, действительно не пропада­ет ничего, мы из всего извлекаем барыш для государства... Взять кости... Мы сдаем их для выработки костяного угля на фильтры, костяной муки на фосфорное удобрение, костного сала на мыло... Взять внутреннее сало, так называемое кашное, мы пускаем его в перетопку, оно идет вместо масла на каши во всех предприятиях общественного питания. Рога и копыта -- на роговые выделки... Хвосты -- на дорогие волосяные матрацы и на другие изделия... Шерсть -- на валенки... Кровь -- для больных на лекарства... Что еще?.. Что еще?.. Всего сразу даже не вспомнишь... Нет, нет, чувствительно вами благодарен, больше мне не наливайте... Видите, я уже забываться стал... Оно и понятно... Наше дело ой-ёй-ёй какое нелегкое...

5

   Два гурта, пятьсот голов крупного рогатого скота, закуплен­ного у множества разных мелких владельцев, у крестьян, теперь принадлежали одному хозяину, подчинялись одному, общему для них всех порядку и двумя тысячами копыт изо дня в день, из недели в неделю одновременно били и били по высушенной стихийным бедствием саратовской земле. И над дорогами, где они шли, неизменно висело в воздухе сопутствующее им длин­ное, черное, какое-то зловещее облако пыли, издали напомина­ющее дым от лесного пожара.

   В трех саженях от себя гонщики не видели ничего: ни друг друга, ни скотины, ни повозки. И, боясь упустить скот или потравить крестьянские поля, они самоотверженно бегали во­круг гуртов в черной пыли, как в полутьме, все время грозясь скотине истошными криками и длинными толстыми палками.

   От пота, перемешанного с пылью, кожа лиц гонщиков была черна, как у негров, а зубы и белки глаз сверкали тем большей белизной, и неудивительно, что под таким густым гримом они, случалось, не узнавали друг друга и спрашивали: "Ты кто?" В ноздри набивалась все та же черноземная пыль. На зубах поскрипывал мелкий песок. От постоянного крика на разбега­ющихся с дороги в стороны коров, быков, бугаев люди вскоре заговорили сорванными, хриплыми, как у пьяниц, голосами. Не­когда было ни поесть, ни попить, ни отдохнуть. Надо было неот­рывно глядеть и глядеть за измученной и потерявшей рассудок скотиной, казалось, уже не отвечающей ни за что и способной от голода на все.

   -- Пог-гля-дыв-вай там! -- то и дело разливисто ржал мо­лодым жеребчиком самый неутомимый из всех предводитель гонщиков Кротов, в черном дыму, с вечно на кого-то занесенной дубинкой, носясь вокруг гуртов, однозвучно топающих и топаю­щих двумя тысячами копыт по мягкой пыли.

   И остальные люди, несмотря на столь ужасные условия их труда, все четырнадцать человек, не только не роптали, не жаловались на судьбу, но даже считали себя счастливейши­ми людьми -- они зарабатывают! Одетые в висящие клочья­ми лохмотья, обутые в тупоносые лапти из лыка, они ступали по земле на удивление бодро, иногда даже весело. И их то короткие, лающие, то протяжные, завывающие, деланно-свирепые выкрики, которыми они подгоняли животных, все время таи­ли в себе глубокое удовлетворение за себя, за свою участь: они при деле. Их имена и фамилии черным по белому зане­сены в гуртовую ведомость, подписанную самим Иваном Семенычем и хранящуюся в походной сумке у Кротова на ремне на боку!

   Пыль под ногами местами была до того глубока, что скоти­на ступала по ней совершенно неслышно, как по перине. Тем слышнее было тогда в этой тишине ее тяжелое массовое дыха­ние, натруженное долгой-предолгой ходьбой.

   Люди, в облаках пыли не находящие друг друга, не пере­ставали отхаркиваться сгустками черной земли.

   -- Ничего! -- во всех трудных случаях успокаивал молодежь бывалый гонщик-профессионал Коняев, небольшого роста, сухой, быстрый, неунывающий старик в лаптях, в рваной бараньей пастушечьей шапке. -- Там, дальше, когда пройдем крестьянские проселки и выйдем на большак, там будет легче. Там не так разбита дорога и такой пылищи нет, там пойдет совсем другой дух.

   И на самом деле, едва вступили на большак, как сразу повеяло прозрачным, легким, ароматным, настоящим степным воздухом.

   Люди повеселели, никак не могли надышаться, умерили шаг и на радостях дружно задымили знаменитой тамбовской махоркой.

   -- Моршанская махорочка! -- любовно отзывались они о ней.

   И скотине тоже давали возможность отдышаться, не так торопили ее.

   -- Реже шаг! -- скомандовал Кротов, остановившись в стороне и пропуская мимо себя гурты. -- Ре-же! Вольнее шаг!

   Шли просторным, в тридцать сажен ширины, гладким, мало разъезженным шляхом. Было пустынно и голо. Только по бокам дороги стояли убегающие в бесконечность телеграф­ные столбы. И протянутая на них проволока выводила среди глубокого безмолвия свой извечный, волнующий душу, одно­тонный, невеселый напев... Смотреть ли вдоль шляха вперед, смотреть ли назад, смотреть ли по сторонам -- картина везде была одинаковая. Бесконечная, расходящаяся до всех гори­зонтов, российская равнина. И бесконечная, от горизонта до горизонта, российская дорога на ней, по которой гуртам пред­стояло идти...