-- Ну, который тут первый пришел? Трое приличных враз:
-- Я!
И задирают к ней освещенные луной ожидающие лица.
Настя, все еще раздражительная, теперь готова впасть в новую .истерику:
-- О!.. Но не может этого быть, чтобы все враз пришли!.. Кто-нибудь раньше, кто-нибудь позже!
Трое опять все враз:
-- Я раньше!
И каждый тычет себя концом пальца в справедливую, готовую пострадать за правду грудь.
Из уст Насти вырывается крепкая брань.
Антоновна подходит, осторожно трогает рукой каждого гостя:
-- Я видела: вот этот вперед пришел, этот потом, а этот
самый последний.
Первый:
-- Да, да! Второй и третий:
-- Нет, нет! Мы, можно сказать, вместе пришли!
Они встают, петушатся. Все трое собираются идти с Настей. Один забегает ей вперед, другой, третий...
Настя выходит из себя, кричит с решительным видом:
-- Товарищи!.. Стойте!.. Нельзя же так!.. Должна же быть какая-нибудь очередь!.. Если бы было много народу, а то и всего-то три человека!..
К первому повелительно:
-- Первый, идемте!
Первый подскакивает, идет за ней. Счастливо, с большим подъемом:
-- Вот это действительно справедливость!
Второй и третий уныло остаются, садятся на свои места, сидят как прежде, спинами друг к другу.
Третий, в маске, ко второму, в воротнике, не оборачивая к нему лица:
-- В таком случае, гражданин, во избежание повторения подобных сцен, нам с вами надо сейчас же заранее столковаться насчет очереди. Так сказать, сорганизоваться.
Второй высоко поднимает плечи, так что широкополая шляпа его кажется сидящей не на голове, а на плечах:
-- Что значит "сорганизоваться"? Моя вторая очередь, и я больше ничего не знаю!
-- Совершенно верно, гражданин, юридически вы, конечно, правы. Но я хотел бы вас просить сделать мне одолжение: уступить вашу очередь.
-- Ну, нет!
-- Позвольте, позвольте. Дайте договорить. Дело в том, что я тороплюсь на Октябрьскую железную дорогу, к ленинградскому поезду.
-- А почему вы знаете, что мне не к поезду? Может быть, и мне к поезду!
-- Я этого, конечно, не знаю и потому еще раз очень усердно прошу вас уступить мне вторую очередь. Все-таки мы с вами оба культурные, интеллигентные люди...
-- Гм... Если это не секрет, я хотел бы раньше узнать, зачем вам такая спешка в Ленинград? Вызывается ли это действительной необходимостью?
-- Пожалуйста. Я профессор. Читаю лекции полмесяца в Московском университете, полмесяца в Ленинградском. Завтра моя лекция в Ленинграде...
-- Про-фес-сор?.. А разве бывают такие... разъездные профессора?
-- А конечно. Это и раньше практиковалось, практикуется и теперь. Меня приглашают читать даже в Стокгольм...
-- В Стокгольм?.. Ого!.. Стало быть, вы... Ну, словом, хорошо, я уступаю вам.
Третий, в маске, приподнимает цилиндр, откланивается спиной ко второму:
-- Благодарю вас!
Второй делает то же и так же:
-- Не за что!
Третий:
-- Тогда, для верности, поменяемся с вами местами. А то, быть может, еще кто-нибудь подойдет.
Второй:
-- Это верно.
Они встают, кружатся при луне друг вокруг друга. Второй, кружась, трогает за шляпу:
-- Виноват-с!
Третий, кружась, трогает за цилиндр:
-- Виноват-с!
Садятся на новые места.
Долгое время молчат.
Наконец третий нарушает молчание.
Сидит неподвижно на столбике из кирпичей, однотонно, очень раздельно, голосом вещателя, в лунное бездонное пространство:
-- В этом мире самая большая сила в руках женщины... От женщины зависит, погибнуть миру или спастись... Как она захочет, так и будет... До сих пор она нехорошо хотела, и миру было нехорошо... Надо сделать, чтоб она хорошо захотела...
Умолкает.
Второй с тяжелым вздохом:
-- Да... Легко сказать "сделать"... А как это сделать?
Качает головой.
XXV
Ванда кладет щеку на плечо Шибалина. Нежно:
-- Ну что, дружок, довольно побеседовали? Теперь пойдем?
Шибалин прижимается к ней, закрывает глаза, говорит с закрытыми глазами:
-- Нет, нет, посидим еще немножко... Одну минутку! Я сейчас закрыл глаза, и мне представилось, как будто вы не Ванда, а совсем-совсем другая: та, самая лучшая женщина в мире, которую я ищу... Та, самая идеальная, к которой я стремлюсь всю жизнь...
Ванда нетерпеливо:
-- Нет, правда, гражданин, довольно сидеть! Давайте деньги да пойдем! А то вон Настя уже которого принимает, а я все только с одним с вами сижу.
Шибалин все время не раскрывает глаз, с нарастающей мукой:
-- Ванда! Умоляю вас: не говорите ничего про деньги! Не упоминайте этого страшного слова: "деньги"! Вы такая красивая, такая нежная, такая неземная, светлая, лунная, и вдруг, точно обухом по голове: "деньги"!!!
-- А как же вы думали? Без денег?
-- Да не без денег! А только не надо об этом говорить! А то выходит так грубо, так некрасиво!
-- А это тоже некрасиво, когда мужчины уходят, не заплатив! Разве мало за вами нашего пропадает!
-- Ах, замолчите вы! Молчите! Хочется самообмана, хочется сделать похожим на настоящую любовь, а вы...
-- Если заплатите хорошо, тогда можно сделать похожим на настоящую любовь.
-- Ах, вы опять о своем: "заплатите" да "заплатите"!.. Это после! Потом!
-- Не-ет! На "потом" я тоже не согласна! Давайте теперь!
-- Ванда! Как вы не понимаете, что речью о "плате", разговорами о "деньгах" вы убиваете во мне к вам как к женщине всякое чувство, всякую симпатию!
-- А вы тоже убиваете во мне всякую симпатию к вам как к мужчине, когда отказываетесь платить вперед. Не мальчик, и наши правила должны бы, кажется, знать.
Шибалин лежит лицом на ее груди, стонет, боится раскрыть глаза.
-- О-о-о!.. Вы уже испортили все мое настроение!.. Ванда:
-- А вы -- мое!
-- О-о-о!.. Что вы со мной делаете?..
-- А вы что со мной делаете?
-- Хочется иллюзии, хочется хотя на миг искренней женской ласки, неподдельной, бескорыстной!.. А вы!..
-- Что я? Когда деньги заплатите, тогда я успокоюсь и смогу искренне, от всей души, дать вам неподдельную ласку! Атак, конечно, мне придется заставлять себя, притворяться! Разве вам не все равно, когда платить: вперед или потом? И так платить, и так платить!
-- О-о-о!.. "Платить"... "Платить"...
С корчами, со стоном достает деньги, глядит на них узенькими щелочками глаз:
-- Столько довольно?
-- Это мне?
-- А то кому же!
-- Если мне, то мало. Меня нельзя равнять с другими. Потому что, как вы сами видите, с каждым я не хожу.
Шибалин, не желая глядеть на свет, щурится, достает еще бумажку:
-- Ну а теперь довольно?
Ванда держит в руках полученное.
-- За визит довольно. А теперь дайте мне что-нибудь сверх, на подарок.
Шибалин, уже не отдавая себе отчета в том, что делает, сует ей еще одну скомканную бумажку.
-- Вот теперь спасибо. Теперь можно идти. Теперь по крайней мере буду знать, с каким человеком иду.
Она поднимает его, они идут, обнявшись, к задней стене. Шибалин голосом больного:
-- Жаль, что у вас нет хорошего помещения...
Ванда тоном утешения:
-- Что же делать. К вам, вы говорите, неудобно. Ко мне тоже нельзя: я в семье живу. В номера -- незарегистрированных не пускают. Приходится мириться.
-- А там очень плохо?
-- Нет. Там хорошо, там у нас есть совсем отдельное помещение: всего для двух-трех парочек. Только туда бывает трудно попадать: очень узкий пролаз. Не знаю, как вы, с вашей солидностью, туда пролезете. Хотя, впрочем, пролезете. И не такие пролезали.
