-- Вот! Уже! Наскочила на нового конька! Теперь поедет...

  -- Да! И поеду! Тебе хорошо так говорить, а мне-то како­во? Жить полтора года с мужчиной и даже не знать, замужняя ты или холостая, дама или девица? Это черт знает что такое! Другая минуты не терпела бы такого унижения! И если бы я просила идти венчаться в церкви, а то ведь я от этого уже отказалась, сделала уступку, большую уступку, а ты и маленькой уступочки мне не делаешь, отказываешься даже регистриро­ваться в ЗАГСе!

  -- Чудачка ты, Катя! Чем ближе тебя узнаю, тем больше убеждаюсь в этом! И к чему тебе вся эта формалистика: "офи­циальность в браке", "церковь", "регистрация"? Неужели ты ду­маешь, что это хоть сколько-нибудь нам поможет? Неужели нельзя прожить без этих комедий? Мой лозунг: как можно меньше разыгрывать в жизни комедий!

   Машинистка нежно-плаксиво, прижимаясь к нему:

   -- Петинька, миленький, пойми, -- как ты этого не понимаешь, -- что это нужно не мне, а моей маме, с которой я очень дружна, для трех моих тетей, маминых советниц в жизни, для четырех дядей, которых я очень люблю, для бабушки, которая с нами живет, для нашей старой няни, к которой мы все привыкли, как к родной, и которая никогда мне этого не простит, если узнает...

   Лицо заведующего вытягивается, изо рта трудно выталки­вается стон:

  -- Ой!.. Ой!.. О!.. Такая куча родни!..

   Да! Охай, охай! Но на это, Петя, я тебе прямо должна сказать, что порывать из-за тебя с моими родными я тоже не желаю! У меня такие хорошие, такие славные родные! Они так любят меня, так любят! Они разорвут меня на куски, если узнают, что я с тобой так живу, без всего, без всякого обряда! И мне уже стало невмоготу вечно обманывать маму! В течение полутора лет каждый день прятаться, лгать, скрывать от всех нашу связь -- на это никаких нервов не хватит!

  -- А зачем же скрывать? Не беспокойся, твоя мама, да и весь твой фамильный род, все они прекрасно осведомлены о наших отношениях.

  -- Ничего подобного! Если бы мама узнала, она одного дня не пережила бы, сразу умерла бы от разрыва сердца. Она даже ничего не подозревает. Она только знает, что ты мной интересуешься и что я благодаря тебе устроилась на службу машинисткой во Внешторг, в отдел экспорта, в твой подотдел пера и пуха. И она очень благодарна тебе за это, очень! "Зна­чит, несмотря на революцию, еще не все сделались эгоиста­ми", -- говорит она. "Но все-таки, -- прибавляет она всякий раз, когда речь заходит о тебе, -- он какой-то такой... не то что невоспитанный или несимпатичный, нет, а какой-то такой... не­надежный".

  -- А мне какое дело до того, что она говорит! Мне ведь не с ней жить, не с мамой твоей и не с тетушками твоими, а с тобой!

  -- Да, это-то так. Но не надо забывать, Петя, и того, что если мы с тобой повенчаемся или хотя бы зарегистрируемся в ЗАГСе, то тогда мама подарит нам все, что на первое время необходи­мо в хозяйстве: разные ложки, плошки... А так нам придется все это покупать. Признаться, в надежде, что ты не будешь долго упрямиться и этой осенью обязательно женишься на мне, я уж отдала лудильщику полудить стоявший у нас без употребления хорошенький никелированный самоварчик, маленький-малень­кий, как раз на двоих. Но так мама нам его не отдаст, скажет: "Много таких мужей найдется, пусть лучше самоварчик в чула­не на полке стоит".

  -- Странный ты человек, Катя! "Самоварчик", "самовар­чик"! И это в то время, когда у меня голова ходит кругом из-за забот по службе...

   Машинистка испуганно:

  -- А что, разве что-нибудь случилось?

  -- Случилось то, что мой подотдел пера и пуха висит на волоске, каждый день его могут расформировать, потому что там давно нет ни пера, ни пуха, одни служащие! И завтра же я могу оказаться без места, на улице, с протянутой рукой! А ты приста­ешь ко мне с "самоварчиками", "этажерочками", "бутоньерочками", с какими-то "стенными талелочками!" Черт с ними, со стен­ными тарелочками.

   И заведующий, взмахнув с отчаянием рукой, сутулится, морщится и ускоряет шаг, точно старается убежать от "само­варчиков", "этажерочек", "стенных тарелочек".

   Машинистка, с безгранично преданным лицом, вовремя повисает на его руке и удаляется вместе с ним в глубь бульвара.

V

   Старые, матерые супруги, он и она, от долгого ли сожитель­ства или от какой-нибудь другой причины очень похожие друг на друга. Оба расплывчатые и закругленные, без каких бы то ни было острых углов и резких линий.

   Идут, все время ссорятся.

   Вот супруг без всякой причины вдруг резко ускоряет шаги, несется изо всех сил по бульвару. Супруга одышливо от­стает от него.

  -- Пф... пф... пф... -- шумливо дышет она всей своей утробой и жалуется: -- С тобой совсем нельзя ходить.

  -- И не ходила бы! -- скосив один глаз назад, огрызается на нее супруг. -- Я тебя предупреждал, что со мной тебе будет трудно ходить!

   И, улучив момент, он с такой внезапностью останавли­вается, что супруга, разогнавшись, пролетает несколько шагов мимо него.

  -- То вдруг бежишь, как сорвался с цепи, -- утомленно возвращается она к нему, -- то вдруг станешь и стоишь среди дороги, как пень! Ну, чего ты тут стал?

  -- Жел-лаю! -- ломает назад плечи супруг.

  -- Ну, что такое ты делаешь?

  -- Гул-ляю! -- ставит в пол-оборота он голову.

  -- Разве так люди гуляют?

  -- Хоч-чу! -- весь вздергивается он, как картонный пля­сун. -- Хочу -- бегу, хочу -- стою, хочу -- бросаюсь под поезд! По настроению! И неужели я даже на это потерял право, женив­шись на тебе? Скажи, а воздухом дышать ты мне разрешаешь?

   Так задирает в небо лицо, что чуть не валится назад. Как утопающий, хватает жадным ртом воздух. Чавкает:

   -- Ам-ам...

   Говорит театральным приподнятым тоном:

   -- Сегодня воздух так вкусен, так благодатен, что невольно приходит на память то счастливое невозвратное время, когда я был холост и жил вовсю, на все сто процентов!

   Супруга стоит, глядит на него, покачивает с сожалением головой:

   -- И глупо. Очень глупо. Ничего остроумного нет. Люди с годами умнеют, а он глупеет.

   Супруг со скрежетом:

   -- Поглупеешь! Пятнадцать лет без передышки с тобой живу!

   И он продолжает шагать по дорожке. Однако вскоре -- увидев, что она идет рядом, -- с гримасой раздражения начина­ет нарочно забирать ногами вбок, вбок, вбок.

   Супруга, при всем своем старании, не успевает забирать, отстает, разевает трубой рот, задыхается.

   -- Видали? Видали? Видали, какие номера он выделывает?

   Супруг вдруг заносит ногу через проволоку, ступает на газон, с освобожденным видом шагает по зеленой траве.

   Супруга останавливается перед проволокой, в ужасе гля­дит на него:

   -- Вот сторож сейчас увидит и оштрафует тебя!

  -- Меня-то не оштрафует, -- стоит среди зеленого газона супруг, скрестив на груди руки, как памятник. -- А вот метнись-ка ты сюда, так сейчас налетишь на три рубля золотом!

  -- И еще дразнит! И еще смеет дразнить меня! -- бара­банит дрожащими коленями по проволоке супруга, не смея ступить на запретный газон. -- И это мне от него награда за то, что я за все пятнадцать лет ни разу не изменила ему, пропустила столько хороших случаев! А он теперь все делает мне напере­кор, все! Когда мне хочется пройтись пешком, он вдруг прыгает в первый попавшийся трамвай! А когда у меня ноги отказыва­ются действовать, и я берусь за ручку автобуса, он вдруг шмыг от меня с мостовой на тротуар: "желаю промяться пешком!" Я люблю гасить свет в комнате в десять часов вечера, а он сидит при электричестве до часу ночи! А если я под праздник провожусь с тестом допоздна, он не считается с моей работой и, угрожая кулаками, силой гасит огонь! Когда мне хочется мяс­ного на обед, ему подавай непременно вегетарианского! Я -- в оперу, он -- в драму! И так во всем, решительно во всем, всю нашу жизнь, все пятнадцать лет! Ну, разве можно назвать его нормальным человеком? Хорошо еще, что у меня характер та­кой добрый, а то другая на моем месте давно бы бросила его!