-- А признаете ли вы мою общественно-писательскую работу значительной, стоящей того, чтобы ей отдать всю нашу жизнь, мою и вашу?

  -- Конечно, признаю.

  -- Значит, вы хотели бы стать моей помощницей в моей работе?

  -- Что за вопрос? Страшно хотела бы, страшно! Но смогу ли я? Вот чего я боюсь.

  -- Сможете, Зиночка, сможете! Если будете меня любить, то уже одним этим облегчите труд моей жизни наполовину.

  -- Любить-то я вас буду... Знаете что, Никита Акимыч? Это, быть может, покажется вам смешным, но, после того как я увлеклась вами и перечитала все ваши произведения, мне странно, как это можно любить не вас, а других мужчин! Ведь все другие мужчины по сравнению с вами ничто!

   Шибалин смущенно смеется:

  -- Зиночка, я позабыл вас спросить: ну а вам понрави­лась моя идея, которую я сегодня проповедовал тут с кафедры?

  -- Очень! Очень понравилась! Я еще подумала: если бы люди всей земли считались "знакомыми" друг с другом, тогда скорее наступило бы между ними взаимное понимание, быстрее распространялись бы по земле знания.

  -- Вот именно! -- перебивает ее Шибалин с удовлетво­рением. -- Правильно! Правильно! Вижу, что ваша головка, Зина, устроена хорошо. Это еще более показывает мне, что я не ошибся, остановив свое внимание на вас.

  -- Никита Акимыч, почему вы спросили меня, понравилась ли мне ваша идея? Разве вам мое мнение важно?

  -- Очень важно!

  -- Что-то не верится. Вы на своем веку, должно быть, слы­хали столько похвал и не от таких людей, как я, а покрупнее.

  -- И все же, Зина, ваше мнение сейчас для меня дороже всех! Если хотите знать правду, то верьте мне, что я и доклад свой поторопился сделать сегодня только ради вас! А так мне выгоднее было бы не разглашать моей идеи, пока не выйдет из печати мой новый роман "Знакомые и незнакомые".

  -- Роман? Это интересно... А я все-таки не понимаю, почему вы из-за меня выступили в союзе со своим докладом ранее срока? При чем тут я?

  -- Хотел докладом, вернее, успехом доклада у публики, вскружить вам голову, чтобы поскорее добиться вашего "да".

  -- Неужели это правда?

  -- Чистая правда!

  -- Значит, хотели блеснуть передо мной?

  -- Обязательно. Распустить перед вами павлиний хвост.

  -- Для меня это было бы лишнее.

  -- Не скажите. Я чувствовал, что вы как будто недооцени­ваете меня, как писателя, и вообще...

   -- Нет, нет, Никита Акимыч, этого не было. Литературный ваш талант я всегда очень высоко ставила. Но согласитесь, что для счастливой семейной жизни одного литературного таланта мало. И я должна была к вам приглядеться.

  -- Ну и что же вы увидели? Говорите, говорите, не стесняй­тесь, Зиночка!

  -- Признаться, вначале мне показалась подозрительной та поспешность, с которой вы воспылали ко мне. "Серьезное ли у вас чувство?" -- спрашивала я себя. Не есть ли это легкое скоропреходящее увлечение? Не подходите ли вы ко мне толь­ко как к женщине? Все это для меня было важно знать...

  -- Ну и что же вы узнали?

  -- Узнала, что бояться вас мне нечего. Узнала, что найду в вас близкого человека, друга, без которого, мне кажется, так трудно жить на свете и которому будут не безразличны мои горести, мои радости...

  -- Своими словами, Зиночка, вы превосходно выражаете и мои мысли и мои надежды.

  -- Я очень рада этому, Никита Акимыч... Никита Акимыч! Не знаю, как вы, но я искренно и горячо вношу в нашу связь всю себя целиком -- и душу и тело. Говорят, женщины вообще отдаваться частично не могут.

  -- Зиночка, одно могу вам сказать на это: я убежден, что нам с тобой будет хорошо.

  -- Я тоже так думаю, Никита Акимыч. -- С засиявшим лицом она осматривается вокруг: -- Сама себе не верю: неужели все это не сон? Неужели с сегодняшнего дня я уже не одна на этом свете, не одинока?

  -- А с кем? -- спрашивает Шибалин нежно. -- А с кем же ты теперь?

   Зина смущается.

  -- С вами.

  -- Не с "вами", а с "тобой".

  -- Хорошо... Это потом... Когда попривыкну. Никита Аки­мыч! Что это у вас? Неужели слезы?

   Шибалин улыбается, прячет лицо.

   -- Ах ты, мой прекрасный! -- восклицает шепотом Зина, тянется к нему и сама роняет несколько слезинок. -- Такой большой, такой могучий и плачет...

   Они пожимают под столом друг другу руки, ближе склоняют­ся один к другому головами, продолжают растроганно беседовать.

   Дверь с надписью "Библиотека" приоткрывается и в об­разовавшуюся щель выглядывают настороженные лица Веры и Желтинского.

XIV

   Желтинский:

   -- Вот! Полюбуйтесь-ка! Поглядите, как ваш "великий писатель" поглаживает ее руку, как нашептывает ей на ухо! И на его писательском языке это называется изучать нравы презренной толпы, вносить в сокровищницу мировой литературы новые перлы. А по-нашему, по-простому, это значит сеять в обществе молодежи разврат и самым бессовестным образом обманывать не в меру доверчивую жену. Факт налицо! И вы после этого еще будете меня уверять, что между ними ничего нет! Дитя вы, Вера, дитя! Жаль мне вас, искренно жаль!

   Вера стонет, закрывает руками лицо, падает. Желтинский поддерживает ее, отводит назад, захлопывает дверь.

XV

   Иван Буревой обращается к сидящему с ним за одним столиком Ивану Грозовому:

   -- Гляди, наш Шибалин уже пристраивается к другой. Та, прежняя, Колосова Вера, надоела.

   Иван Грозовой:

   -- Ему-то можно. Ему не искать. За ним каждая пойдет. Женщины падки на громкие имена.

   Иван Буревой:

   -- Это верно. Им всем знаменитостей подавай! Дуры, а того они не поймут, что сегодня я, поэт Иван Буревой, безвестность, ноль, а завтра выгоню гениальную поэму строк в тысячу-- и уже всероссийская величина! Разве мало было примеров!

   Иван Грозовой:

   -- Подлюки! Собственной пользы не понимают! Я тоже сегодня никому не ведомое существо, поэт Иван Грозовой, а завтра вдруг наскочу в своем творчестве на какую-то золотоносную жилу и пойду, и пойду наворачивать!

   Иван Буревой:

   -- Гадюки! Допустим, я напечатаю ту поэму. Читатели и читательницы в восторге, ищут случая познакомиться со мной, издателишки несут мне денежки, редакторишки друг перед другом торопятся выпить со мной на брудершафт...

   Иван Грозовой:

   -- Суки! Когда я наскочу на ту золотоносную жилу, как они пожалеют, как заскулят, что прозевали меня! Как будут в хорошеньких платьицах бегать за мной! Как я буду ломаться, издеваться, смеяться над их клятвами! Как буду мстить за их теперешнее ко мне отношение! Скажу: идите к Шибалину, он большой писатель, а я маленький! Ха-ха-ха!

   Буревой:

  -- Самые первые женщины Москвы -- толстые, красные, самые деликатные создания со всего СССРа -- актрисы, бале­рины, певицы -- будут в ногах валяться у меня, каяться, сожалеть, плакать, умолять! А я: идите прочь от меня, мать вашу так, пока не получили коленкой! Брысь все с моего парадного! Когда-то я плакал, а вы смеялись, теперь вы поплачьте, а я посмеюсь! Надо было раньше смотреть, кто истинный талант, а кто дутый! А сей­час у меня насчет бабья и без вас большой выбор! Сейчас у меня есть более достойные, чем вы...

  -- И более интересные! -- вставляет, злорадно скаля зубы, Грозовой.

  -- А это само собой, что более интересные. Таких уродин, как в нашем союзе, ни одной не будет! А будут только какие-нибудь этакие, из высшего круга, с чертовским образованием, с дьявольским воспитанием, в шелковом белье, с манерами, с вы­крутасами...

   Иван Грозовой с сияющими глазами:

  -- Какие-нибудь француженки, итальянки... Иван Буревой мнет перед собой руками воздух:

  -- Индиянки, египтянки...

   И долго еще сидят друзья друг против друга, таращат один на другого пылающие глаза, жестикулируют, мечтают, угрожают...