-- Ну а я виноват в этом?

  -- Конечно, виноват. Ты чем дальше, тем больше замыка­ешься от меня, и я не знаю, что у тебя делается в душе.

  -- Замыкаюсь? Новое обвинение...

  -- А разве нет?

  -- Вера, ты бы хотя приводила факты.

  -- Факты? Фактов много. Вот наугад беру первый: ты знаешь, Ника, как меня интересуют твои литературные работы, и ты все-таки тщательно скрываешь их от меня. О содержании вновь задуманных тобой повестей я узнаю только из газет, то есть после всех. Ну разве это не обидно? Кто я тебе? И это ставит меня всегда в дурацкое положение перед другими: все говорят о твоих будущих произведениях, спрашивают меня о подробностях, а я делаю удивленное лицо и сама принимаюсь их расспрашивать. Ну разве это нормально?

  -- Вера, ты знаешь, что сам я никогда никаких сведений о своих будущих вещах в печать не даю. Там пишутся большею частью чьи-нибудь догадки, предположения...

  -- Но со мной-то ты мог бы поделиться своими новыми планами?

  -- Не всегда.

  -- Почему?

  -- Очень просто почему. Потому что если бы я тебе или кому-нибудь другому заранее передавал содержание своих будущих повестей, то потом у меня пропадала бы охота над ними работать. Таково одно из странных условий успешного литературного творчества: до поры до времени оно должно бо­яться базара, улицы, суеты.

  -- Значит, я для тебя базар?

  -- Вот видишь, Вера, ты опять споришь со мной! Ты знаешь, к чему это приводит?

  -- Никочка, миленький, не сердись! После того как ты имел тут такой успех, я чувствую к тебе особенно глубокую нежность и мне так не хотелось бы сейчас от тебя уходить!

  -- Немного посидела со мной и достаточно. Дома у нас опять увидимся. Нельзя же быть такими неразлучниками.

   Не понимаю, Никочка, почему ты так настойчиво до­биваешься, чтобы я сейчас ушла от тебя...

  -- Вера, не забудь, что сейчас во мне, как писателе, совершается большая работа. Сегодня я впервые бросил в массы свою заветную социальную идею, которую вынашивал десятилетия. И сейчас я смотрю за эффектом, который произ­вела на публику моя идея. Смотрю, слушаю, сличаю, делаю важные выводы. А ты в это время сидишь рядом со мной, и, извини меня, пристаешь ко мне со своими маленькими жен­скими чувствишками...

  -- О, как это жестоко, Ника! Так топтать в грязь женское чувство! Ты художник, правдивый изобразитель жизни, даже пси­холог, -- это я все признаю за тобой. Но почему, скажи, почему ты так туп в любви?! Мне больно видеть, как сердце твое дере­венеет и деревенеет!

  -- В том-то моя и беда, Вера, что не деревенеет. О, если бы ты знала, как оно у меня не деревенеет!

  -- Тогда докажи: брось сейчас все и пойдем со мной домой!

  -- Странная ты. Я тебе только что объяснял, почему для меня особенно важно остаться здесь.

  -- Ну хорошо. Тогда разреши и мне остаться с тобой. Говоришь -- наблюдаешь? И наблюдай себе сколько хочешь, я тебе не буду мешать. Я сделаюсь маленькой-маленькой, ти­хонькой-тихонькой, такой беспомощной букашечкой... И сяду я, чтобы ты не замечал меня, вот так, чуточку позади тебя. Я буду сидеть и радоваться, что сижу возле тебя и что ты работаешь, наблюдаешь, делаешь важные выводы. Я буду охранять твой покой, караулить, чтобы никто тебе не помешал, сделаюсь твоим ангелом-хранителем. Я вцеплюсь в волосы каждому, кто оторвет тебя от твоих важных дум. Ведь ты прекрасно знаешь, что нет того дела, того подвига, которого я не совершила бы ради тебя! Я тебя так люблю, как "тебя никогда не любила и никогда не полюбит никакая другая женщина!

   Шибалин слушает, нетерпеливо морщится:

   -- Тише! Потише говори, Вера!.. Нас могут услышать! Смотри, как все уже насторожились! Отложи свои излияния до прихода домой!

   Вера, разгорячаясь все более:

   -- Ну и пусть услышат! Пусть! Пусть все узнают! Я ничего не боюсь, ни от кого не скрываюсь! Я могу сейчас встать на этот стул и во всеуслышание объявить, что я, Вера Колосова, до безумия люблю тебя, Никиту Шибалина! Я не боюсь, это только ты всего боишься, ты всего трусишь, как заяц! Это только ты стараешься скрыть от всех нашу связь, нашу любовь!

   Я сказала "нашу любовь", но ты, Никита, быть может, уже не любишь меня?

  -- Вера, ну вот видишь, какая ты! Ну как же после этого с тобой жить! Нашла время и место для подробного взвешива­ния моего чувства к тебе! Как будто мы мало занимаемся этим дома! Это ли не безумие!

  -- Да, я сама говорю, что я безумная! Я безумная! Я бе­зумная оттого, что люблю тебя! Я безумная оттого, что мне даже сейчас хочется ласкать тебя, ласкать неторопливо, мучительно, остро, чтобы ты у меня стонал от боли, от наслаждения... -- Дрожащими губами что-то шепчет ему на ухо, безумными гла­зами заглядывает в его лицо.

   Он и отталкивает ее от себя и в то же время порывается к ней. В страшных мучениях борется:

   -- Ой! Что ты делаешь со мной, Вера! Как терзаешь ты меня, как мучаешь, а уверяешь, что любишь! Если бы ты любила меня, ты больше щадила бы мои силы! Чтобы сломить во мне человека и бросить к своим ногам, ты распаляешь во мне низкую похоть -- это твой женский прием борьбы со мной! И ты пускаешь при этом в ход всю свою развращенность!

   Голос Шибалина срывается, переходит в медленное раз­дельное задыхающееся хрипение:

  -- Ты и привязала-то меня к себе раз-вра-том...

  -- Никита! Ты с ума сошел! Как тебе не стыдно! Что ты говоришь! Это же ложь! Сплошная ложь! А твоя любовь ко мне? Разве не она привязала тебя ко мне? Или ты тогда лгал, когда уверял, что любишь меня?

  -- Я не тебя любил!.. Я твой разврат любил!..

  -- О, я не верю тебе! Не могу поверить! Не могу пред­ставить, чтобы ты весь год нашей связи притворялся со мной!

  -- Ты точно задалась целью поскорее обессилить меня, обезоружить, выжать из меня весь сок моего мозга, сердца, нервов...

  -- Никита, ты всегда страшно преувеличиваешь! Ну к чему здесь эти громкие "литературные" словечки: "сок мозга, сердца, нервов"? К чему городить ужасы там, где их нет? Будь чуточку справедлив ко мне и ответь честно: ну а ты-то, ты, ты, разве ты не получаешь со мной наслаждения?

   Шибалин как от страшной физической боли корчит лицо:

   -- "Наслаждение", "наслаждение"!.. Там, где мужчина ищет только здорового удовлетворения, нужного ему для дальнейшего жизненного строительства и борьбы, там женщина, вследствие узости своих интересов, находит наслаждение и делает его смыслом своего бытия! Для мужчины любовь средство, для жен­щины цель!

   Вера с иронией:

   -- Подумаешь, какой вдруг сделался благоразумный! С каких это пор? А почему ты раньше, раньше, еще когда не сходился со мной, почему ты тогда не жалел расточать свою страсть налево и направо, бог знает на кого?! Воображаю, какие делал ты тогда безрассудства! А сейчас-то, я знаю, ты просто хитришь со мной, подличаешь, стараешься экономить свою мужскую силу, приберегаешь ее для другой! О другой думаешь!!! О лучшей мечтаешь!!! Думаешь, я не вижу??? Но...

   С искаженным страстью лицом опять что-то шепчет ему на ухо обжигающим ртом.

   Он отбрасывается в сторону.

  -- З-замолчи ты! Замолчи сейчас! -- с трудом удержи­вает он себя от готовых вырваться по ее адресу оскорб­лений. -- О, если бы ты знала, какое ты причиняешь мне сей­час зло!

  -- Зло? Зло? И это за всю мою любовь к нему!!!

  -- Да, зло! До той минуты, как ты подсела к моему столику, у меня было такое высокое настроение, такое ощущение соб­ственной мощи, такая вера в плодотворность моей идеи! Но вот ты пришла, ты подкралась ко мне, нащупала слабое место во мне и, как змея...

  -- Никита!!! За что??? Так оскорблять!!! Так поносить!!! И главное, если бы знала за что!!! Остановись, не говори так, опомнись!..

   Голос Шибалина шипит:

   -- Погоди... Погоди"... Да, ты подкралась ко мне... и, как змея, ужалила меня, отравила ядом, самым сильным из всех на земле... ядом страсти... ядом похоти... Сбросила меня с моих высот к себе в низины... И вот... И вот я уже не Шибалин, не сила, не творец, не гений, а ничтожество, жалкий раб самки, "победившей" меня, червь...