-- Я уже думаю, не переменить ли мне псевдоним, -- говорит Антон Нешамавший, отведав пивка из свежей бутыл­ки. -- А то чертовски не везет! Во многих местах редакторы стали заранее отказывать, даже не читавши рукописи...

  -- Рукописи лучше всего посылать из глухой провинции под видом новых, еще не открытых талантов, -- предлагает Ан­тон Неевший.

  -- А рукописи новичков и вовсе смотреть не будут, пря­мо бросят в корзину, -- не соглашается с ним Антон Неша­мавший. -- Словом, положение наше пиковое, -- вздыхает он. -- В одном месте не берут вещь, в другом не берут... Волей-неволей приходится застращивать редакторов, прибе­гать к помощи рекомендательных писем от влиятельных лиц. Я тут было на одного редактора нагнал такой мандраж! Гово­рит: "Плохая вещь". Я: "Что-о?" И побежал куда следует. На другой день вещь оказалась прекрасной, появилась на первой странице, потом о ней были в печати хорошие отзывы. Но, конечно, я сам сознаю, что это не дело. На испуг брать редак­цию можно раз, можно два, но не всю жизнь. Антоша, сколько лет мы с тобой пишем?

   Неевший вместо ответа безнадежно крутит головой, делает сам себе какие-то знаки руками, наливает, с аппетитом пьет. Потом с сокрушением:

   -- Да, брат... Годы уходят... А про Антона Нешамавшего и Антона Неевшего все не слыхать и не слыхать... А другие гремят...

   Нешамавший:

   -- И еще как гремят! -- Указывает на Шибалина: -- Вот тебе первый пример!

   Неевший тоже поворачивает в ту сторону лицо, смотрит на Шибалина, соображает.

  -- Не знаешь, сколько ему может быть лет?

  -- А кто его знает? Во всяком случае, человек он уже немолодой. Намного старше нас. Так что мы в его годы, конечно, тоже...

  -- Немолодой-то он немолодой, -- рассуждает Неевший. -- Но и не старый тоже.

   Это, положим, верно, -- против желания соглашается Нешамавший и припоминает: -- А помнишь, как когда-то писа­ли в газетах, будто во время гражданской войны его расшлепа­ли -- не то белые, не то красные -- где-то под Ростовом-на-Дону? А он живехонек.

   -- Не только живехонек, -- улыбается горькой улыбкой Неевший, -- но еще и нас с тобой переживет.

   Антон Нешамавший тоном обманутых ожиданий:

   -- Болтали, что он совсем старик, что у него каких только болезней нет! И туберкулез, и сифилис, и подагра, и глухота на правое ухо, и атрофия обоняния левой ноздри... А он вон какой.

   Антон Неевший:

  -- Конечно, раз человек хорошо питается... Главное -- хорошее питание... Если бы нам с тобой усилить питание...

  -- Хотя, знаешь, а голосок-то у него все-таки того, подозри­тельный, хрипловатый, -- с выражением отрадного открытия пе­ребивает его Нешамавший.

   Неевший только машет на это рукой:

  -- Пустое. Просто в последнее время ему приходится много выступать.

  -- А краснота носа?

  -- Она у него прирожденная. Об этом мне приходилось много говорить с его родственниками, которые знают его с раннего детства.

   Минуту-другую друзья молчат, потягивают из стаканов, хме­леют, бросают взгляды в сторону Шибалина, думают...

   -- А знаешь что? -- нарушает молчание Неевший. -- По-моему, сколько бы о нем ни шумели, талант у него все-таки очень умеренный.

   Нешамавший:

  -- Небольшой. Неевший:

  -- Таких, как он, много. Нешамавший:

  -- Даже очень много.

  -- Просто человек умеет попадать в точку, как говорится, ловит момент.

  -- Вот именно. И это не столько творчество, сколько деля­чество.

   Неевший:

  -- Ловкость рук. Нешамавший:

  -- Жульничество.

  -- И гениального этот человек ничего не напишет.

  -- Гениального -- никогда.

   -- Хотя, быть может, еще и даст несколько ярких вещичек... А вот я, ты знаешь, какую я недавно повесть написал?

  -- Закончил?

  -- Почти. Переваливаю через середину. Так что, мож­но сказать, заканчиваю. Самые трудные места уже пройдены. Вот это действительно вещица! Это не шибалинская полупублицистика. Это такая вещь, которую с одинаковым наслаждением можно будет перечитывать десятки раз! Ты знаешь, Антон Нешамавший, как вообще критически я отношусь к своим произ­ведениям, как я их не люблю, -- ну а об этой вещи могу сказать, что это такая вещь, понимаешь ты, такая вещь...

   Антон Нешамавший вдруг тоже начинает чувствовать, как понемногу земля уходит из-под его ног... Вот он окончательно отделяется от почвы и летит по воздуху, несется вверх... И он уже не может слушать друга. Мучительно хочет сам говорить о своих светлых надеждах, говорить все равно кому -- стенам, потолку, пустому пространству.

  -- А я знаешь, какой задумал написать рассказец! -- прерывает он друга. -- На такую темку, на такую, понимаешь ты, загвоздистую темку, что каждый редактор скажет: "Вот это да!" Собственно, это будет не рассказец, а целый роман, большой роман, в нескольких книгах! Воображаю, какой подни­мется в нашей литературе переполох, когда он выйдет в свет! Вот будет шум! Ты знаешь, Антон Неевший, что не в моем характере расхваливать собственные произведения, ну а этот романище будет такой...

  -- А я, -- перебивает его дрожащим голосом Антон Неев­ший и дергает друга за плечо, -- а я ни капельки не боюсь за успех своей новой повести, я в ней так уверен, я за нее так спокоен! Знаю, что она выдержит десятки изданий!..

  -- А мой роман, -- ловит Антон Нешамавший друга за руки, прикручивает их к его талии, держит, а сам говорит ему прямо в ухо, как льет в воронку, -- а мой роман, без сомнения, будут переводить на все языки...

   Антон Неевший освобождает свои руки из рук друга, сам неожиданным нападением берет его в обхват, держит, заставля­ет слушать:

   -- А я дешевле трехсот рублей с листа за свою будущую повесть не возьму! Десять печатных листов по триста рублей это составит три тысячи рублей!

   Антон Нешамавший нечеловеческими усилиями вырыва­ется из объятий Антона Неевшего. Они делают одновремен­ный прыжок друг на друга, сливаются в один ком, катаются по столу, торопливо говорят оба сразу.

   Неевший:

   -- Десять переизданий повести по три тысячи за каждое, итого тридцать тысяч рублей гарантированного дохода. Хорошая жизнь, спокойная работа, месть редакторам...

   Нешамавший:

   -- Сорок печатных листов романа по четыреста рублей за лист равняется четырежды четыре шестнадцать, да плюс три нуля справа, да повторные издания по стольку же...

XII

   Вера Шибалину ласково:

   -- Никочка, мы с тобой отсюда куда пойдем? Прямо домой?

   Шибалин сухо:

  -- Ты сейчас пойдешь домой, а я еще посижу здесь.

  -- Почему? Почему мне идти домой одной? Опять одна! Недаром все замечают, что ты с каждым днем все меньше и меньше бываешь со мной.

   -- Скажи этим "всем", что если бы я был праздным по­мещиком, то я по двадцать четыре часа в сутки цацкался бы с тобой!

  -- Фу, как грубо! Ты в последнее время так груб, так груб со мной! Писатель, а ни капельки чуткости к женщине, ни ка­пельки! Или ты это делаешь нарочно, стараешься казаться мне худшим, чем ты на самом деле, чтобы я тебя разлюбила и чтобы тебе было легче бросить меня?

  -- О! Уже! Начинается...

  -- Да, "начинается". Скажу тебе правду, Ника: мне все кажется, что ты уже окончательно охладел ко мне и подыскива­ешь себе другую...

  -- Если у человека расстроены нервы, то мало ли что ему может казаться? Принимай бром.

  -- Опять грубость. Я уже начинаю привыкать к тому, что у тебя ко мне нет другого отношения: либо грубость, либо ирония. Никогда не говоришь со мной по-человечески. Зато во время беседы с другими, в особенности с женщинами, ты так оживля­ешься, так преображаешься, что я смотрю на тебя и спраши­ваю себя: да ты ли это?

   Шибалин утомленно:

   -- Вера, скажи, чего ты хочешь от меня?

  -- Большей ясности, большей определенности в наших отношениях. Вот уже год, как живу с тобой, а меня до сих пор не покидает странное беспокойство, как будто сижу в вагоне и дрожу: боюсь проехать свою станцию.