-- Ну что ж, -- снял он с гвоздя свою новую, только сегодня купленную жениховскую шляпу. -- Если студент, тогда конечно...

   Взгляд его случайно упал при этом на подоконник, на кучу принесенных им продуктов, на вино и, главное, на апельсины, стоившие ему дьявольских денег.

   Апельсинов бухгалтер сам не пробовал шесть лет!

   И он решился на последний, рискованный безумный шаг. А вдруг?

   Он сделал самое приятное, самое соблазнительное лицо самца, самые вкрадчивые, самые просительные глаза, на кото­рые только был способен.

  -- Ну а на прощанье, а на прощанье, на прощанье?.. -- просипел он сладеньким голоском, вкусно потягивая от нее к себе носом и подробно облизывая взглядом всю ее нежную молоденькую фигурку. -- На прощанье...

  -- Что-о? -- сдвинула она брови. -- Я вас не понимаю. Вы хотите, чтобы я постучала в стену соседям? Чего вы хоти­те? -- грозно спросила она.

  -- Ничего, -- скромно ответил бухгалтер, опустил голову, подобрался и более или менее неслышно вышел.

   Часа полтора спустя, у Никитских ворот, под столбом с ярко освещенными уличными часами кучка трамвайных пассажи­ров с видом птиц, готовых к отлету, ожидавшая вагонов с номе­рами 16 и 22, отчетливо слышала, как в темноте вечера через дорогу перекликались два молодых, веселых, брызжущих жизнью голоса, мужской и женский, оба с заметным южным акцентом.

  -- Наташа, ну а если я очень запоздаю, ваши хозяева пустят меня?

  -- Ничего, ничего, Алеша, или, как вас там, Андрюша, что ли! Ничего, приходите, когда хотите, я буду ждать! Только еще раз предупреждаю: ничего из еды не приносите! У меня все уже есть: и вино, и закуски, и апельсины!

  -- Ого, и апельсины! Это добре! Таки по-буржуазному вы тут в Москве живете! Хе-хе...

XVII

   На другой день рано утром перед службой, Шурыгин, не спавший ночь, наконец дождался, когда открылась ближайшая к его квартире государственная булочная.

  -- У вас можно поговорить по телефону? -- вошел он в булочную с встревоженным видом.

  -- Вообще мы не разрешаем, -- приглядываясь к стран­ному виду посетителя, помялся управляющий, курносый, белявый, с моржовыми усами, в кожаном картузе на моржовой голо­ве. -- А вам по какому делу?

  -- По важному, по служебному.

  -- Если по важному, служебному или какое семейное не­счастье...-- задвигал белявыми бровями северный морж.

  -- И семейное несчастье тоже! -- подхватил Шурыгин.

  -- Ванька, брось, сукин сын, жевать! Не можешь дождаться лому, от цельного откусываешь, весь товар тобой откусанный! Отведи вот их к телефону!

   Дрожащей рукой схватил Шурыгин трубку телефона, при­ложил к уху, назвал номер.

  -- Соединила, -- ответили оттуда, точно с черствым хле­бом во рту.

  -- Благодарю вас. Эта квартира Арефьева? Попросите, пожалуйста, Григория Петровича к телефону. Спит? Это ничего. Разбудите. По неотложному делу. Он не рассердится. Что? Я же вам говорю, что не рассердится! Скажите -- просит Шу­рыгин, он будет рад. Гриша, это ты? Здравствуй!

  -- Здравствуй, черт бы тебя побрал! Какого тебе черта?

  -- Гриша, не сердись. У нас радость! Кричи: "Ура"! Я се­годня забираю твою полячку!

  -- Дудки!

  -- Что?

  -- Говорю: дудки!

  -- Оставь глупые шутки. Что это значит?

  -- Это значит, что ее вчера забрали. Хорошенькая жен­щина одного дня не засидится без мужчины, будь покоен. Она еще растет, ей еще двенадцать лет, а за ней уже следят тысячи глаз нашего брата!

  -- Но объясни, по крайней мере, как это произошло!

  -- Это произошло, главным образом, по твоей глупости! Не надо было зевать, надо было хватать предмет на лету, брать из рук в руки, когда давали. Так жизнь дураков учит.

  -- Но кто ее взял?

  -- Когда я сговорился с другой и она осталась ни при чем, я ей надавал записок к разным акулам насчет должности...

  -- А ты говорил -- она корсажница!

  -- Да, она была корсажница, а когда мастерскую в одно окно, где она работала, приравняли по обложению к десятитрубной фабрике, хозяйка ее мастерской из-за налогов закры­ла свое дело.

  -- Понимаю! Ну, она пошла с твоими записками -- и?..

  -- И понравилась во Внешторге проходившему мимо пер­су. И вышло, что перс привез в Москву сушеный урюк для компота, а вывез из Москвы мою полячку... ну, а как обстоит дело с твоей свадьбой, ха-ха-ха! Я рад!

   Шурыгин злобно бросил трубку и выскочил из булочной на воздух. Он был похож на бешеного, и прохожие шараха­лись от него.

   Бежать. Куда глаза глядят бежать!

XVIII

   Весна в том году в Москве была поздняя. Стояли пер­вые числа мая, а во дворах, под стенами и заборами, в тени еще лежали пласты мокрого, ноздреватого, грязного снега. Зато по улицам, тротуарам и площадям везде текло, весело журчало, хлюпало, блистало в теплых лучах солнца множеством больших и малых зеркал. Земля! Трамвайные работницы, подпоясанные, похожие в своих спецнарядах на мужчин, и дворники, выраже­нием мешковато-раззявых лиц похожие на баб, так же, как в предыдущие годы, нимало не считаясь с прохожими, размашисто гнали метлами грязную весеннюю воду с площадей и дорог в раскрытые подземные стоки. Вороны и галки, благопо­лучно прозимовавшие в Москве возле непонятного человека, возле его содержательных мусорных ящиков, теперь с празд­ничным гомоном несметными тучами вольно носились по ок­рестным полям, рощам, лесам. В воздухе появились отдельные, странные, легкие, полупьяные от слабости мухи, и с Курского вокзала в то же время спешили в город целыми группами такие же хилые, бескровные, смуглые, иссиня-черноволосые шарманщики с белыми, фиолетовыми и зелеными попугаями, достающими клювами из длинненького ящичка тем дворни­кам и трамвайным работницам изложенное на ярлычке чело­веческое счастье. Зелени на московских бульварах еще не было, но земля уже набухала, уже резинилась и вздыхала под человеческими ступнями, уже проснулась, уже чувствовала, уже готовила миру веселые сюрпризы, уже таила в себе мириады зародышей, которым предстояло счастье не сегодня-завтра прокричать миру о своем праве на молодую, яркую, свобод­ную жизнь. Выпадали отдельные дни, когда при совершенно пасмурном, покрытом серыми тучами небе, при непрерывном, теплом тихом дожде в Москве стояла такая мягкая расслаб­ляющая теплынь, так парило, что пассажиры трамваев обли­вались потом, как в июле, с изнемогающими лицами стано­вились ближе к раскрытым дверям, обвевали себя руками, платками; и так странно было им тогда наблюдать, как из иных глубоких московских дворов вывозили но крестьянских теле­гах высокие громады серого снега, сложенного аккуратными плитами. На Тверской, на Петровке, на Кузнецком, на Арбат­ской площади норовистые молодцы, с прямыми затылками, в высоких сапогах и черных картузах, бежали вровень с рысака­ми, уносящими по мостовой прекрасные глубокие коляски, и, держа перед носами чванливых седоков крепко зажатые в руках, как в вазах, букеты, ядрено кричали, подставляя ветру свои красные щеки:

   -- Фиалки! Фиалки! Ландыши! Ландыши!

   Но, конечно, ничто так не говорило о наступлении в Моск­ве долгожданной весны, как тот любовный трепет, та горяч­ка любви, которыми были охвачены жители красной столицы. Не за этим ли, не для этого ли, главным образом, ожидали весну?

XIX

   Любовь! Любовь!

   И на бульварах, этих рынках любви, в числе бесконечного множества других, тайно покупающих и продающих любовь, бродят и бродят, мечутся и мечутся разрозненные одинокие фигуры бухгалтера из Центросоюза Шурыгина и жены доктора Вален­тины Константиновны. Они узнают друг друга издалека, они видят друг друга тут каждый день, но они никогда не встречают­ся. Они своим видом вызывают в сердце друг друга только тупую боль... Что-то когда-то было... Что-то когда-то могло быть... А теперь? Теперь она окончательно неподходящий для него человек, теперь она ходит по бульварам, и кто ей поверит, что она только ходит, а ему нужна женщина чистая, безупречная, верная, которая знала бы только его одного. А он для нее? Он для нее теперь тоже определенно не пара. Он все ночи на­пролет проводит на улицах, на бульварах, подходит к одной, к другой, и кто поручится, что он только подходит, а у нее дети, три девочки, старшая хорошо учится, и Валентину Константиновну спасет мужчина только порядочный, солидный, которому можно поверить и который смог бы жить только с одной.