С пяти часов прекрасное северное сияние; его увидал Седов, вышедший взять секстаном несколько высот Марса.

Началось серебристо-голубой полосой на северо-западе. Она поплыла по небу, поднимаясь, разгораясь и изменяясь. Вот изогнутая лента, а вот тончайший занавес из света. Он торжественно плывет, пересекая звездные пути, то растет, то тает, то загорится на сгибе зеленым лучом, то сверкнет тонкими яркими нитями на несколько мгновений, то соберется частыми складками в самый зенит и развернется от горизонта до горизонта. Следишь за всеми превращениями и не заметишь сразу: в другой части неба — новое пятно. Оно быстро растет и пухнет и как-то сразу оказывается не пятном, а таким же занавесом. Плывут рядом. Темное небо, тишина ненарушимая, неземная. Поднимаются в вышину мачты: они — нечто реальное, действительность, их можно осязать. Но то, на чем они рисуются, то — сказка, сон с чудесными превращениями. Загадка, наваждение! И бесполезно писать красками — изделиями человеческих рук эти сонные грезы земли. Видевшим эти чудеса ничто не прибавится, а незнакомым покажется картина такой же чуждой и непонятной, как пейзаж с чужой планеты, как страница поэзии селенитов.

Сияние длилось часы. Я долго стоял, мерз, рисовал. Но нужно же когда-нибудь уйти! Только собрался — небо опять загорелось. Одна из занавесей стала вбирать в себя все остальные, как речная стежь тянет к себе береговые струи. Собрав свет воедино, занавес начал пляску между звезд. Родилось представление, что в голубом эфире кто-то трясет огромную ленту, или вымпел, а он чудесным дрожанием мнется, расправляется и играет разноцветно. Только верхняя часть по-прежнему серебряно-голуба, вся остальная ткань из золота, а нижний край оторочен пурпуром. Еще мгновение, вымпела нет, он собрался в зените густыми складками и брызнул книзу снопами огней, оранжевых, красных, зеленых. Чудесный, волшебный фейерверк! Потом потухло все. И снова загорелась лента, другая, третья. Всю долгую ночь играли сполохи, небо то потухало, то разгоралось. Лед и снег отражали свет, темнели, светлели, потухали совсем, как будто кто-то неведомый навел прожектор и убрал его прочь, не находя ничего в этой пустыне».

Сразу после начала зимовки Седов принялся за подробную (мензульную) съемку окрестностей, а для определения широты и долготы произвел совместно с Визе ряд астрономических наблюдений. К началу октября на планшете стали вырисовываться общие очертания берегов и выдающихся гор; астрономические же наблюдения показали местонахождение «Фоки» с точностью до нескольких секунд [54]. Вот тут и оказалось нечто, заставившее наших картографов призадуматься. С прежними картами новая совсем не вязалась: выходило, что «Фока» стоит не у берега, а далеко в море. Надеяться на точность карт в этих совсем не исследованных местностях наивно. Откуда взяться точным картам, если известны наперечет все посетившие эти берега? Седов не задумался бы сразу утверждать, что берег Новой Земли нанесен на карту в этих местах неправильно, но нашего вождя смущало одно обстоятельство: он знал, что карты этих местностей составлены по работам известного Литке [55] и Пахтусова, — Седов привык относиться с величайшим уважением и доверием к трудам этих выдающихся и добросовестнейших путешественников. Как могли они ошибиться? Может быть, у Пахтусова, потерявшего судно у мыса Крушения на о. Верха, не было времени произвести астрономические наблюдения? Может быть и Литке, встречая около этих мест льды и туманы, тоже не сделал точных наблюдений?

Все эти вопросы можно было выяснить, имея в руках подлинники работ Пахтусова и Литке при возвращении в Россию, но не на «Фоке», а между тем вопрос был важный — об исправлении крупнейших ошибок, допустимых разве только на средневековых картах. Выходило, что наша карта будет совершенно новой, с очертаниями берега, почти не напоминающими прежние.

Желая выяснить, как далеко к югу берег нанесен на карту неправильно, Седов попросил Визе определить астрономически несколько точек между нашим становищем и полуостровом Адмиралтейства. Визе вышел 4-го октября с неразлучным другом Павловым и матросом Шестаковым. Первое серьезное санное путешествие, первая проба собак на дальнее расстояние. Визе рассчитывал дойти до самого полуострова Адмиралтейства, если только льды на юге не отодвинулись от берегов.

По журналу экспедиции можно день за днем проследить всю ее жизнь во время зимовки. Убийственно скучная книга этот журнал! На самом деле мы не скучали: шла постоянно размеренная работа, нас она интересовала. Рассказывать о ней?., развлечения же всегда можно найти. Человек, склонный к веселью, может смеяться, глядя на собственный палец. И у нас в дополнение к работе бывали маленькие приключения, несколько оживлявшие однообразную жизнь. Беру из дневника одно: оно, по свойственной русским охоте посмеяться над несчастием ближнего, порядочно потешило всех.

«Седов, разъезжая на собаках, продолжал съемку окрестностей. Один раз, вернувшись с работ, он рассказал, что в полынье пролива, где мы сидели на мели, много молодых гаг, не умеющих летать. Седов не захватил с собой дробового ружья и не мог поохотиться; он предложил имеющим время заняться пополнением мясных запасов. Ехать вызвался Кушаков. На другой день он привез только нескольких гаг: без каяка охотник не мог собрать всех убитых. В следующее утро Кушаков отправился снова и уговорил меня взять кинематограф, чтоб снять гаг на ленту. Поехали. В большой полынье, образовавшейся от быстрого течения, устремляющегося в узкое место пролива, плавали молодые, не умеющие летать гаги.

Кушаков снял с саней каяк, но призадумался — как сесть в эту верткую посудину? Он ни разу не плавал в каяке. Позвал матроса:

— Подведи каяк к краю льда и держи, а я влезу, — тогда отпустишь!

Со мною не было ружья. Я устанавливал своего «Патэ», чтоб снять гаг, когда они, испуганные выстрелами, подплывут поближе. Приготовил аппарат и, занятый всецело им, заметил в окошечке видоискателя, что Кушаков, попробовав сесть со льда, побоялся: слишком неустойчив каяк. Решил сначала усесться в каяк, полувытащенный на лед:

— Так вот, ты держи, а я сяду. Когда сяду, подтолкни, — я и поплыву!

В видоискателе две человеческие фигуры на краю льда выглядели очень красиво, тут же лежала кучка запряженных собак — мне показалось интересным запечатлеть картинку нашей жизни. Я стал вращать ручку аппарата.

В это же время Кушаков скомандовал:

— Давай, вперед!

Матрос осторожно подвел каяк и спустил его на воду. Красиво заволновалась вода, качнулся каяк, залаяли собаки, и…

— А-а-а-а-и!

Наш охотник, покачнувшись, опрокинулся вместе с каяком, да так и лежал на боку.

А мне уже не хотелось останавливать съемку, я пропускал пленку метр за метром, а она бесстрастно снимала, как при помощи матроса охотник выбрался, мокрый как тюлень, и принялся отряхиваться, разбрызгивая воду фонтанами. Нам пришлось поделиться с мореплавателем бывшей на себе одеждой. Домой мы торопились все: температура держалась ниже 24 градусов, а проехать нужно около девяти километров».

Гаги, виденные в проливе, — последние живые существа, замеченные в окрестностях зимовки. До марта, — как вымерло кругом. Впрочем, один раз на прогулке далеко от корабля я заметил какую-то серую фигуру среди таких же серых камней на склоне горы. При моем приближении она раскрыла широкие крылья и бесшумно улетела. Я успел рассмотреть ее — это была полярная сова (Nyktea nyetea).

Визе и Павлов вернулись 15-го октября. Задача, возложенная на Визе, оказалась в это время неисполнимой. Экскурсанты прошли на юг всего сорок два километра. Дорога оказалась худшей, чем в первую экскурсию. Недалеко от Архангельской губы путешественников застала в пути вьюга. Короткий день кончился, было совсем темно. Выбрав ровное место, поставили палатку, поужинали, уснули. Среди ночи почувствовалась какая-то влажность. Сначала на нее не обратили внимания. Однако наступил момент, когда стало очевидным, что молодой лед не выдержал тяжести и прогнулся. Палатка стояла у самого берега, пологого и песчаного, глубина в том месте была ничтожна, но достаточна, чтоб все вещи подмокли. Берег изобиловал плавником, одежду скоро высушили, но с провизией ничего сделать было нельзя: бедняги всю дорогу питались солеными сухарями, солененьким шоколадом, пили чай с солено-сладкой массой, заедали его соленым же раскисшим печеньем.