Моя пара прикрывает всю группу от нападения врага со стороны солнца, слева, а Лавинского - справа. Летим над территорией противника. На небе ни облачка, солнечные лучи ослепляют, и в сторону солнца ничего не видно. Прошли зенитную оборону, вдали справа, еле заметные, пронеслись на встречных курсах четыре самолета - это, безусловно, противник. Фашисты либо не видели, либо сделали вид, что не заметили нашей группы, и, не меняя курса, скрылись в восточном направлении. Просматриваю окружающее пространство: в воздухе по-прежнему спокойно.

Начинаю обдумывать план атаки железнодорожных эшелонов. Это мой 158 вылет и, если не будет истребителей, [275] - шестидесятая штурмовка. Вот штурмовики стали на боевой курс: перед нами Алексеевка. Вдруг вблизи наших самолетов со стороны солнца потянулись трассы пулеметных очередей. «Истребители», - мелькнуло в голове.

Самолет Васи Соколова, осыпаемый пулеметными очередями, с резким снижением вошел в глубокую спираль. Машинально отвернув в сторону, я приготовился к отражению последующей атаки. Надо было разобраться в обстановке, установить количество истребителей, занять такое положение, чтобы отрезать им подступы к штурмовикам.

Быстро осматриваю воздушное пространство. Над станцией вижу штурмующих «ильюшиных», рядом с ними два наших истребителя и четыре фашистских, идущих с небольшим пикированием. Гитлеровцы, увеличив интервал между парами, стараются взять меня в клещи. Принимаю решение продолжать воздушный бой: идти на встречно-пересекающихся курсах, увеличить ракурс. И тут же, не отвлекаясь от собственных мыслей, разворачиваю самолет.

На этот раз нетрудно было определить, что передо мной противник не из сильных и стреляет плохо. Опытный истребитель никогда не откроет огня раньше времени, впустую, его пулеметная очередь редко не достигает цели. А фашисты открыли огонь, когда на их прицелах еще нельзя было взять упреждение. Пулеметные трассы проходили хотя и близко, но не причиняли никакого вреда. Четыре - пять секунд - и гитлеровцы, проскочив в противоположную сторону, с набором высоты начали разворачиваться для следующей атаки. Мое положение не облегчается: у противника преимущество в высоте, его самолеты превосходят «Харрикейны» в вертикальном маневре. Решаю перенести бой на малую высоту: там и пилотировать сложнее и вертикальный маневр использовать трудно. Фашисты, уверенные, очевидно, в легкой победе, снижаются, принимая вызов и повторяя те же приемы и в третьей атаке. Следующую атаку отбиваем уже вчетвером (подошли Соколов и Лавинский с напарником). Завязался бой один на один, и методически повторяющиеся атаки противника сменились «собачьей свалкой». Бой нужно закончить как можно быстрее, иначе мы останемся без горючего. [276]

Вскоре инициатива перешла в наши руки, теперь фашисты сами искали выхода из боя, но, прижатые к земле, были вынуждены его продолжать.

Самолеты чудом не сталкивались, проносясь один вблизи другого. Мы навязали бой на встречных курсах, повторяя одну за другой лобовые атаки. Наконец мне удалось зайти в хвост вражескому самолету. Противник попытался уйти из-под удара. Однако, сделав виток, он вынужден был отказаться от этого маневра: ниже расстилалось ровное поле, покрытое осенней полувысохшей травой. Враг старался бросать свой самолет из стороны в сторону, чтобы избежать моей прицельной очереди; одновременно он стремился набрать высоту с таким расчетом, чтобы подвести меня под удар своего напарника. Но вышло по-другому.

Замечаю, что Кузьмин попал в беду: кажется, вот-вот паутины трасс соединятся с его самолетом. Бросив преследование, с левым боевым разворотом снизу ловлю в прицел фашиста, еще секунда - и длинная очередь накрыла врага; его самолет вздрогнул, перевернулся через крыло и, опустив тупой нос, перешел в штопор, но, не сделав и витка, почти отвесно врезался в землю. Удачно выпущенные Лавинским два реактивных снаряда решают судьбу еще одного самолета врага. Это надломило волю гитлеровцев, и они покинули поле боя. Однако преследовать их нам нельзя, так как к этому времени закончили работу штурмовики и, кроме того, нас ограничивал запас топлива.

Воздушный бой окончен. Мы заняли свое место в боевом порядке и приготовились к отражению новых атак истребителей, которые могли появиться ежеминутно. Позади нас остался черный столб дыма и ослепительные вспышки: горели эшелоны с горючим, взрывались вагоны, груженные снарядами. На ровном лугу блестели на солнце, переливаясь серебром, куски дюраля - обломки сбитого самолета.

В приподнятом настроении после удачного боя мы возвращались домой. Хотелось петь, обстрел зенитной артиллерии казался нам нипочем. Как нередко бывает после боя, появилось пренебрежение к опасности.

И вот случайно в стороне, справа и выше, замечаю самолет. Сомнения нет - это истребитель. Но почему один? Неизвестный самолет продолжает лететь, не меняя [277] курса; вот он подходит ближе, и можно без ошибки сказать, что это наш «як». Но откуда? Как он сюда попал? Уже перешли линию фронта, а «як» неотступно следует за нами. Вскоре, без труда обогнав тихоходные «Харрикейны» и снизившись, он пошел на посадку на наш аэродром. С завистью мы смотрели на этот прекрасный отечественный самолет.

Оказывается, на «яке» летел наш командир дивизии полковник Е. Я. Савицкий. Он решил посмотреть работу своих летчиков, проверить их действия в воздушном бою и при сопровождении штурмовиков.

После полета он опросил каждого летчика, внимательно и терпеливо выслушав их впечатления о бое, а вечером провел разбор и дал оценку воздушному бою. Дрались мы хорошо, настойчиво. Единственный, но очень серьезный недостаток - слабая осмотрительность: мы позволили противнику внезапно атаковать себя.

Начало ноября было сырым и хмурым. Ветер не унимался ни днем ни ночью и забрасывал окна землянок мокрыми снежными хлопьями. Наступила некоторая передышка; летчики отсыпались.

- Только бы дожить до того дня, когда я сяду на новый «як». Мне тогда никакие «мессершмитты», никакие «юнкерсы» не страшны, - мечтал вслух Орловский.

О новых самолетах говорили чуть ли не каждый день: устаревшие «Харрикейны» нас совершенно не удовлетворяли.

Потребность в новой технике возрастала с каждым днем. В тяжесть становилась и оборона. Если несколько месяцев назад нас удовлетворял переход гитлеровских полчищ к обороне и мы радовались, что наконец остановили их, то теперь мы с нетерпением ждали наступления.

Утром 7 ноября нам привезли подарки, присланные из тыла. В посылках не было деликатесов, но чувствовалось, что их собирали заботливые руки, что люди, работавшие в тылу, хотели хоть чем-то ободрить и поблагодарить воинов за их тяжелый ратный труд, и от каждой маленькой посылочки веяло близким, родным.

К посылкам обычно присоединяли записки, фотографии, сообщали обратный адрес. У нас завязалась переписка. Летчики старались совершить как можно больше вылетов, увеличить свой боевой счет и в очередном [278] письме отчитаться в успехах. Особенно после воздушного боя хотелось подробнее, поярче описать схватку с врагом и сообщить число сбитых нами самолетов.

Связь с тылом не прекратилась даже тогда, когда мы перелетели на другой аэродром, расположенный у Дона, на правом крыле Сталинградского фронта. Этот аэродром был самым тяжелым из всех, на которых приходилось базироваться нашему полку. Летный и технический состав жил в каменных заброшенных домах, где вместо стекол в рамах красовались пучки соломы. Спали, не снимая меховых комбинезонов.

- Эх, в баньке бы помыться, - мечтательно говорил каждый раз Кузьмин, ложась спать и зарываясь с головой в солому.

- Надо сначала воды раздобыть, а потом о бане мечтать, - не глядя на Кузьмина, отвечал Егоров, - умываешься и то снегом.

Действительно, в бане всем хотелось помыться, и я решил, что, как только наступит оттепель, надо будет организовать обтирание снегом.

В ближайшие дни, когда температура воздуха достигла нуля, я сбросил комбинезон и гимнастерку и начал натираться мягким пушистым снегом. Моему примеру последовали остальные летчики.