…Чайки вились за кормой. Казалось, невидимая рука сыплет и сыплет что-то белое.

– Сегодня на ужин сосиски, – сказала Дорофея. Она была в сиреневом платье с глубоким вырезом. И в янтарных бусах. – Безумно хочется! Как вы считаете, мне можно сосиски?

– Милая Дорофея Юрьевна, – сказал он, делая ударение на каждом слове. – Вам можно все! ВСЕ НА СВЕТЕ ВАМ МОЖНО!.. Все, кроме зернистой икры!..

– Какой вы! – сказала она кокетливо. И очень удивилась, увидев в его глазах слезы.

1970

Совещание по качеству, которое проводил он по четвергам, закончилось, как всегда, в тринадцать ноль-ноль, а спустя четверть часа он, уже в шляпе, в тонком осеннем пальто, сухой и легкий, спускался к машине, ожидавшей его возле входа в управление.

– Шёметом, Вася, – сказал он, садясь рядом с шофером. – К речному вокзалу.

– Есть к речному вокзалу, – сказал Вася. И черная «Волга» с белыми занавесками на заднем стекле понеслась, чуть превышая предел дозволенной скорости. Был ветреный солнечный день, неожиданно яркий после долгого ненастья. Такие в середине октября уже редкость, они стоят отдельно один от другого, и так же отдельно сохраняет их память. Впрочем, Кульков уже знал, что этот день будет особенным и запомнится.

Перед совещанием Анфиса, его секретарь, заглянула в кабинет и сказала своим тихим и всегда как будто испуганным голосом, который его раздражал:

– Николай Семенович, вас какая-то женщина… Вторично звонит. Приезжая…

Кульков поднял трубку и услышал:

– Кулёк, это ты? Наконец-то!..

Голос ее он сразу узнал – низкий, с хрипотцой. Таким же был он и в школьные годы, когда она не была еще певицей, а просто девчонкой с лиловой кляксой от ручки на указательном пальце. И на контрольных списывала у него задачи по арифметике.

– Нонка, ты? – обрадовался он. И – на ее вопрос, как он ее узнал: – Начнем с того, что меня уже лет тридцать никто не зовет Кульком…

Он посмотрел на часы – до начала совещания оставалось семь минут.

– С лирикой потом, – сказал он. – Тебе нужна гостиница? Прекрасно. В половине второго я буду у тебя…

За семь оставшихся до совещания минут ему удалось выяснить, что здесь проходили ее гастроли, что они кончились и пианист уже уехал, а она задержалась на день.

– Чтобы тебя повидать, – сказала она.

«Свожу ее на охоту, – решил он. – Небось никогда не была…» И вызвал секретаря.

– Охота не отменяется? – спросил Вася, объезжая блестевшую на солнце лужу. – Денек-то как по заказу…

– Подожди, Вася! – сказал он. – Ничего без меня не отменяй. Что надо, я сам отменю…

– Есть не отменять, – сказал Вася. Он пять лет возил Старика – так называли теперь на заводе прежнего директора, ушедшего на пенсию, – и вот уже двенадцать лет возит Кулькова. Он возит его через день, в очередь с напарником. Верней с напарниками, потому что, в отличие от бессменного Васи, они часто меняются. Кульков человек крутой, с характером. Любит точность. Вася его не подвел ни разу, и Кульков это ценит. Особенно после того случая, когда из-за одного салаги чуть не опоздал на первомайскую демонстрацию. Салага был уволен, но Кульков иногда вспоминал о нем, приводя по памяти начало объяснительной записки: «Мы, молодежь, гуляли до утра»…

Этот волжский город был построен так, что все его улицы, как бы хитро они ни были сплетены, все же приводили в конце концов к тому главному и самому прекрасному, что было здесь, – к Волге. И сейчас она уже мрачновато блестела и ширилась впереди, в конце улицы, которая словно текла с горы и вливалась в реку.

– Денек как на заказ, – повторил Вася, втайне надеясь этим повторением напомнить директору о внезапно назначенной охоте. Все было готово, и моторист дядя Миша ждал их в Сарбае, чтобы переправить за Волгу, на острова…

– Понял твою несложную мысль, – сказал Кульков, улыбаясь чему-то своему.

На «несложную мысль» Вася не обиделся, это была одна из тех поговорок, которыми сыпал директор, когда был хорошо настроен. Зато не в шутку обиделся как-то Петрухин из главка, которого Кульков совсем не хотел обидеть. Наверное, тот считал свои мысли исключительно сложными…

«Почему я спросил ее о гостинице? – думал Кульков. – Привык, что всем от меня что-нибудь надо… А ей ничего не надо. „Просто, чтобы тебя повидать“… Умница, – думал он. – „Просто, чтобы тебя повидать“. В этом что-то есть! Встретиться, вспомнить, что ты Кулёк, а не директор завода, и не шеф, и не Никола, как зовет жена, и не батя, как зовет сын».

Здание речного вокзала было новое, и в нем удачно сочетались удобство с невыразительностью – неотъемлемые свойства типового проекта. В одном крыле находилась гостиница, в другом ресторан. В вестибюле администратор, узнавший его, закивал ему издали.

– Где у вас тридцать первый? На третьем?..

Он не сомневался, что администратор тут же полистает свои талмуды и выяснит, кто живет в тридцать первом… Артисточка из Москвы, так-так…

Кульков нарочно подумал так – «артисточка»… Он слегка волновался. Каким она найдет его? Ведь не виделись порядочно. Как-то он разыскал ее, будучи в командировке, от нечего делать. Поговорили по телефону. Она сказала, что замужем. Муж тоже музыкант, но серьезный… «Поэтому ты и не слышал о нем», – сказала она. И действительно назвала незнакомую фамилию. Зато о ней приходилось слышать. Как-то на глаза попалась газета, и он увидел, что по телевизору будет концерт с ее участием. Но потом обнаружил, что газета вчерашняя, и рассердился. Однажды по радио ее назвали в числе тех, кто вылетел на гастроли в Монголию…

– У меня беспорядок, – сказала она. – Не обращай внимания…

– Артистический беспорядок, – сказал он. – Это даже интересно.

Она помнилась ему высокой и стройной, а теперь оказалась маленькой и толстой. Он стеснялся ее разглядывать, боясь найти новые перемены. К тому же чувствовал, что она бесстрашно разглядывает его. И он подошел к окну. За окном серебряной фольгой сияла Волга, у причала стоял теплоход. Вдоль белого борта его шла надпись: «Добрыня Никитич». А на корме то же название, но в сокращении, слишком фамильярном для былинного богатыря: «Д. Никитич».

– Позвонила бы раньше, – сказал он. – У нас есть одна приличная гостиница…

– Мне здесь нравится, – сказала она, продолжая его рассматривать.

– Ну, как я? – спросил он. – Постарел?

– Не очень, – сказала она. – А я?..

– Ты тоже в хорошей форме, – соврал он.

– Врешь, я растолстела, – сказала она и засмеялась, мгновенно сократив расстояние между собою и девочкой Нонной с чернильным пятном на пальце.

– Я думала, ты придешь меня послушать, – сказала она, перехватив его взгляд. Концертное платье из черного кружева было разложено на кровати. – А ты забурел, начальничек…

– Могла пригласить, – сказал он.

– Это уже не то! Я думала, ты прочтешь афишу и придешь…

– Не видел, – сказал он. – Когда мне афиши читать? Я человек деловой. «Начальничек», как ты тут изволила выразиться…

– Не обижайся, Кулёк, – сказала она, – Это я так… Досадно, что ты меня не послушал. Я старинные романсы пела, бисировать пришлось восемь раз. Вот, цветы преподнесли…

Только сейчас он понял, что плетеная корзина с белыми и розовыми цикламенами – не инвентарная принадлежность гостиничного номера, а доказательство ее триумфа…

– Умница, – сказал он. – Я уверен, что ты пела отлично. А сейчас мы должны разработать программу действий. Начнем с того, что тебе неслыханно повезло…

– Может быть, ты сядешь? – сказала она.

– Не перебивай, «начальнички» этого не любят! Так вот, моя дорогая, тебе неслыханно повезло. Сегодня до семи я свободен. Пять часов свободы! Ты знаешь, что это в моей жизни? Я даже собрался на охоту!

– Ты еще охотишься? – спросила она. – С собакой? Надеюсь, ее зовут как-нибудь иначе?..

Он понял, что она намекает на то, как он, учась в пятом классе, принес в школу паспорт своей собаки и всем показывал. В паспорте значилось: «Владелец Кульков, порода – английский сеттер, пол – сука». И ниже – кличка Нонна.