На вопросы, заданные на пушту, плачущая девушка, повернувшись к Фаруку, начала сначала робко, потом все более оживленно отвечать, забывая от волнения придерживать у глаз платок. А девушке было не больше пятнадцати лет: под платком скрывалось совсем еще детское лицо с размазанной по пухлым щекам косметикой.

Фаруку хватило десяти минут, чтобы выяснить почти все, что его интересовало. Когда девушку увели, он сказал, обращаясь к Дмитрию Харитоновичу:

— Пуштунка она. Более того — из Кандагара, судя по одежде и украшениям. Этот плейбой купил ее здесь. Вчера. Теперь надо думать, как вернуть ее родителям. Сама она пока боится говорить, где они.

В голосе Фарука появилась новая, жесткая нота. И Дмитрий понял, что пуштунку, да еще и из Кандагара, самозваному арабу не простят. Могли бы простить недоказанное ведение шпионажа, но женщину, купленную для утех иноверцем, — никогда. Крепко влип востоковед.

Стемнело. Фарук распорядился накрывать ужин и предложил ненадолго выйти на свежий воздух. На веранде помолчали, наслаждаясь тишиной и тонким ароматом цветов. Сквозь величественные кроны окружавших резиденцию деревьев проглядывало бесконечно глубокое небо с россыпями серебряных звезд на черном бархатном фоне. Фарук взглянул вверх, тяжело вздохнул и тихо, почти шепотом, продекламировал известное четверостишие Омара Хайяма. Дмитрий, помнивший перевод этого рубаи на русский язык, спросил:

— Перевести?

— Переведи, — согласился Фарук.

Дмитрий негромко произнес:

— Да, прав был поэт и астроном, — сказал задумчиво Фарук. — Все мы чьи-то рабы и чьи-то владыки одновременно. — Помолчал и добавил: — Была у меня возможность сделать выбор и стать свободным и счастливым. Духу не хватило. Сейчас же этот выбор за меня сделают другие. Но вот смогу ли я тогда благословить за счастье небо — это вопрос.

Тихо появился адъютант и доложил, что ужин накрыт. Направились в гостиную, где был сервирован на три персоны край длинного стола. Фарук сел во главе его, усадив по правую руку Дмитрия Харитоновича. Дмитрий уселся слева от генерала.

«Сервировка европейская, кухня афганская», — отметил про себя Дмитрий, бросив взгляд на стол.

Дмитрий Харитонович спросил все еще сохранявшего задумчивость генерала, пьет ли он водку. Фарук улыбнулся:

— Научился в Москве. Хорошо помогает в иных случаях. И сейчас не отказался бы от стаканчика.

— Дима! Принеси! — засуетился Харитонович. — У меня в портфеле бутылка «Столичной».

Дмитрий принес водку. Выпили за советско-афганскую дружбу. Фарук предложил закусить острым афганским салатом из мелко рубленных помидоров, огурцов, горького стручкового перца и зелени. Оказалось, под водку в самый раз, не хуже соленых огурчиков.

Подали плов. На большом блюде горкой был уложен белоснежный рис, вокруг которого располагались куски истекавшей жиром баранины. Дмитрий давно заметил, что афганцы чаще используют не классический рецепт плова, описанный еще Авиценной, а отдельно готовят рис и мясо, соединяя их только перед подачей на стол. К такому плову полагается дополнительно много закусок. Одна из самых распространенных — тушенная на растительном масле кинза. Приправляют рис и приготовленными на жиру горячими подливками с отваренным горохом или фасолью, обильно сдобренными для остроты томатом, барбарисом и красным перцем.

После плова повар принес на подносе большие пиалы с очередным блюдом, которое называлось хурма, как и известный оранжевый плод. Каждая порция состояла из двух среднего размера пиал, в одной из которых в острой подливке были поданы тефтели из баранины, действительно похожие по форме и цвету на хурму, во второй — обжаренные в масле до золотистой корочки ломтики картофеля.

Третьим по счету блюдом был кебабе шами — то, что у нас называется люля-кебаб. Попробовали его, однако, уже только из вежливости, чтобы не обидеть хозяина и его повара.

Дмитрий, редко имевший возможность спокойно поесть на приемах, так как переводчик за столом не гость, а работник, пользуясь тем, что беседа велась на русском языке, расслабился и на какое-то время даже упустил нить разговора между Фаруком и Дмитрием Харитоновичем. Кроме того, в это время внимание Дмитрия отвлекла непонятная суета в глубине парка, звуки которой нарушали прежде почти полную тишину южной ночи.

Перешли к десерту — дыне, поданной на льду, и фруктам. За окном раздался отдаленный крик. Когда через несколько минут крик повторился, Дмитрий Харитонович, что-то оживленно объяснявший собеседнику, остановился и недоуменно посмотрел на окно.

— Наш новый знакомый, — спокойно произнес Фарук, — рассказывает контрразведчикам то, о чем умолчал в разговоре со мной, если, конечно, есть что рассказать.

— Отчего же так громко? — спросил Дмитрий Харитонович.

— Допрашивают с пристрастием, проще говоря, пытают, — ответил генерал, глядя прямо в глаза Дмитрию Харитоновичу…

После ужина Фарук, лишь ненадолго зайдя в кабинет за оружием, направился «ловить бандитов». У крыльца его уже поджидали адъютант и совсем еще юный лейтенант с мягким овалом лица — командир пехотного батальона, выделенного для оцепления намеченного для чистки района города. Генерал пожал руки гостям, держа автомат со снятым ремнем на локтевом сгибе левой руки, и сел в машину. Дмитрий Харитонович с Дмитрием пошли в свою комнату. Укладываться спать было еще рано. Сели разбирать и дополнять сделанные во время переговоров записи. Работа не клеилась.

Через затянутое противомоскитной сеткой окно доносились приглушенные крики, точнее, уже не крики, а стоны, повторявшиеся с определенной периодичностью, но с каждым разом все тише и отдаленнее, все менее напоминая звуки, которые может издавать человек. Дмитрий Харитонович захлопнул здоровой рукой папку с бумагами:

— Ничему мы их не научим! Ничему хорошему, — встал и нервно заходил по комнате. — Вот Фарук знает свой народ и, наверное, потому, что старше и опытнее нас с тобой, уже сейчас видит, я это понял, когда он смотрел мне в глаза, что эти, с позволения сказать, революционеры повторяют наши ошибки, набивают те же шишки, пуская кровь по поводу и без повода. Недавно разговаривал с одним таким убежденным борцом лет двадцати. Так он мне доказывал, что между политработой и контрразведкой нет никакой разницы. Это, мол, одно и то же. Можно не убеждать в своей правоте, а просто уничтожить человека. Результат-то один: нет противника — нет проблемы. Они всю эту романтику перемен понимают точно так, как мы когда-то: сначала разрушить, сломать до основания старый мир, а потом на ровном месте новый строить. Но, чтобы у НИХ все сломать, нужно действительно сломать ВСЕ, нужно деть куда-то всех этих аристократов, феодалов, торговцев, мулл и просто неграмотных и ничего иного, кроме устоявшегося веками порядка вещей, не принимающих крестьян и кочевников. Куда деть, спрашивается: «послами в Пакистан»?

Дмитрий Харитонович, ходивший по комнате беспорядочно, нашел наконец удобную диагональ и зашагал из угла в угол:

— Они хотят сразу, чтобы было, как у нас в Союзе, где все давно за «единогласно», потому что живут хорошо, пользуются благами, заработанными кровью и потом отцов и дедов, все последние 60 лет не выпускавших из рук то винтовку, то лопату. А эти, и нескольких месяцев не прошло, уже уверились, что все проблемы можно быстро решить, если в руках автомат, а в голове пролетарское сознание. Откуда у них оно? Неоткуда ему взяться-то. Среди партийцев рабочих и в помине нет. Да и настоящих рабочих в стране днем с огнем не сыщешь. Те, кто в мастерских и лавках сидят по сапожному или мебельному делу, — ремесленники. А на предприятиях, которые по пальцам пересчитать можно, бывшие крестьяне, еще вчера волам хвосты крутившие. Какой тут социализм можно строить? Хоть как-то с феодализмом и дикостью средневековой разобраться, ведь она отовсюду прет, куда ни глянь. Чуть что — зиндан,[16] пытки или сразу — «послом в Пакистан». А эта свара внутри партии… Своих не жалеют! Тот же то ли партиец, то ли контрразведчик, не разберешь, хвастался, как они приспособили полевые телефоны для того, чтобы добиваться искренности от прежних соратников: контакты на мокрое тело, и крутят динамо-машину, сначала полегоньку, потом быстрее. Вот, говорит, арестованные враги — а это те, с кем они бок о бок прежний режим свергали, — все, что нужно, и рассказывают.