Опять бессонная ночь, потом утро, день, и какой — 31 декабря 1979 года. Все как в тумане: переговоры, беготня, разбирательства. Как только ненадолго остаюсь без дела, клонит в сон, а сквозь дремоту время от времени посещает горькая мысль: «Новый год на носу, а о нас вроде как забыли». Нет, оказывается, не забыли! В 21.00 команда: половину коллектива отправить на отдых до утра, вторую — с 09.00 до 21.00 1 января. Быстро тянем спички. Мне везет. Засовываю в карман бутылку «Нерона», под мышку — блок сигарет, и — в машину. До дома езды минут десять. Спешившись почти на ходу, залетаю в дукан, хватаю рубашку и смену белья, расплачиваюсь, не требуя сдачи, время дорого, и — домой.

Слишком быстрый переход от войны к миру чреват временной потерей рассудка. Мозг отказывается воспринимать то, что видят очи: дам в вечерних туалетах, слегка пьяных джентльменов, моих коллег-переводчиков в «тройках» из добротной английской шерсти, искусственную елку, гирлянды, шампанское. Прихожу в чувство от тонкого аромата духов, соображая, каким же диссонансом с ним является исходящий от меня, абы где спавшего и не мывшегося много дней, запах. Вижу среди прекрасной половины общества Любу Геновски: к ней я отношусь очень нежно и даже дышать при ней стесняюсь, а уж вести светскую беседу — тем более. Говорит она на родном болгарском, еще на английском, а я ни в болгарском, ни в английском ни бум-бум. Люба улыбается мне, даря надежду и окончательно возвращая рассудок.

Быстро ставлю бутылку на стол, с извинениями хватаю с вешалки костюм и — в душ. В 21.45, помытый, побритый и даже надушенный, возвращаюсь в общество. Танцую с Любой, затаив дыхание, молча. Время останавливается. Но вот опять пошло. С 23.00 комендантский час, осталось до него всего 20 минут. Надеваю плащ, под ним на длинном ремне болтается валявшийся в шкафу «АКС». Провожаем девушек домой: сдаем с рук на руки родителям. В городе постреливают. Иван предлагает зайти в один дом, где его ждут. Успеваем заскочить в нужный подъезд до начала комендантского часа.

Очень советский новогодний стол: шампанское, водка, салат «Оливье», сыр, копченая колбаска, селедочка… Садимся, провожаем старый год, встречаем новый сначала в 24.00 по местному времени. Потом, включив радио, ждем. Кремлевские куранты должны пробить московскую полночь через полтора часа. Держусь изо всех сил. Дождался. С двенадцатым ударом, успев все же поставить на стол бокал с шампанским, остатками сознания фиксирую свое падение в салат и дружескую услугу Ивана, не давшего завершить полет звонким шлепком приземления…

Открываю глаза. Незнакомая комната, чужая постель, на которой я лежу одетым. Женщина что-то пишет при свете настольной лампы. «Ах да, — соображаю, — одна из тех, что была за столом».

— Который час?

— Три.

Встаю, беру плащ, автомат и, хотя чувствую себя после полутора часов сна в мягкой постели таким свежим и бодрым, каким не был все последние дни, иду, несмотря на комендантский час, домой с единственной мыслью: «До девяти утра еще шесть часов, пять из них, целых пять часов, можно поспать».

Весна 1980 года. Канун второй годовщины Апрельской революции. Уже месяц, как истек срок нашей командировки в Афганистан, а ясности с возвращением нет. Ходят слухи, что могут задержать и до осени.

Последние месяцы развеяли многие иллюзии. Главная из них та, что для замирения страны хватило бы всего одной советской дивизии. Так мы, воспитанные с верой в «непобедимую и легендарную», думали до ввода в страну ее ограниченного контингента. Казалось, что для подавления вооруженной оппозиции нужно всего-то чуть-чуть, какой-нибудь даже небольшой, но организованной силы, способной показать местной вольнице русскую кузькину мать. Не получилось, шапками не закидали. Уважения к бойцовским качествам противника, конечно же, поприбавилось, и не только у нас — невольных участников гражданских разборок в стране с апреля позапрошлого года, но и у тех, кто только-только начал понимать, что за речкой Аму злодеи в чалмах не киношные, а настоящие — те, которые под бирюзовым сводом загадочного Среднего Востока кровь неверным — нам то есть — пускают отнюдь не понарошку.

Но несмотря ни на что, война почему-то все еще продолжала казаться странной и ненастоящей, даже когда с января 1980 года резко увеличились потери. Тогда, видимо, по инерции, по ранее сверстанным планам в рейды против бандформирований афганцы продолжали направлять свои войска. Но в условиях полной неразберихи в стране они зачастую просто разбегались: солдаты и офицеры предпочитали дезертировать, чтобы укрыться в родных деревнях или переждать смуту в соседних Пакистане и Иране. А вот советские военные, находившиеся вместе с афганцами, такой возможности не имели и расплачивались жизнью за чьи-то не отмененные вовремя приказы. Так погиб наш корпусной переводчик Генка Кашлаков со своим советником, оставшиеся одни в афганской глуши и вынужденные принять бой против многочисленной банды. Советник, не желая сдаваться в плен, застрелился, Генка дрался, пока оставались силы и патроны.

И в стане сторонников революции не все безоговорочно приняли ввод наших войск. В центре и провинциях то и дело вспыхивали мятежи, распространявшиеся и на некоторые части правительственных войск. Афганские «соратники» стреляли в своих советских советников, те были вынуждены отвечать. Все это заставило быстро расстаться еще с одной иллюзией, что под защитой своих войск нам совсем уж нечего будет бояться.

Команда возвращаться все же поступила. 20 апреля вызвал старший референт-переводчик:

— Завтра прибывает смена, тем же самолетом летите в Союз. Оповещай группу!

— Как? У нас же не все в центре, часть по провинциям разбросали.

— Ну, тогда только тех, кто здесь, а остальных следующим рейсом постараемся отправить.

— Да и мы здесь, в Кабуле, собраться не успеем, время-то уже к вечеру.

— Не улетите — можете застрять до осени. С мая все замены запрещены.

— Почему?

— Никто не объяснял почему. Запрещены, и все тут, может, из-за Московской Олимпиады.

Бегу оповещать коллег, встревоженный перспективой лишиться летних каникул. Через пару часов снова вызывают — вылет все же послезавтра. Но и его отменяют. Это дает возможность собрать всю группу, отозвав тех, кто оттачивал боевое искусство перевода на востоке — в Пактии, и на юге — в Кандагаре. В течение недели каждый день утром являюсь в штаб, чтобы выслушать ставшую привычной фразу: «Сегодня самолета не будет, летите завтра». Так и провожаемся в течение недели. Дотягиваем до 27 апреля и успеваем отметить вторую годовщину Апрельской революции, а заодно и твердые заверения штабных, что завтра вылет состоится обязательно.

Действительно, следующим утром командуют выдвигаться на отправку. Везут автобусом прямо на летное поле кабульского аэродрома. Означает это, что таможни и паспортного контроля не будет. Нет и грузчиков, поэтому забрасываем свои пожитки в грузовой отсек сами. Самолет не простой рейсовый, а специальный «Ил-18», доставивший в Кабул маршала С. Л. Соколова. Долго торчим на рулежке, ждем кого-то. Не самого ли маршала? Нет. Но подъезжают на «Волгах» какие-то высокие чины, видно, из руководимой Соколовым оперативной группы Министерства обороны СССР. Они сохраняют соответствующую сложному текущему моменту серьезность, мы же легкомысленно веселимся, не скрывая своей радости от перспективы всего-то через несколько часов оказаться в Москве.

В самолете, несмотря на полупустой салон, рассаживаемся плотной группой, помня о том, что у нас с собой кое-что припасено. Это коньяк, который положено откупорить над Пянджем и отметить последний афганский рубеж перед посадкой в Ташкенте. Заинтересованно поглядываем в иллюминаторы, но вместо зажатого в ущельях бурного Пянджа, рассмотреть который сверху не всегда и удается, менее чем через час обнаруживаем внизу широко разлившуюся Амударью. Что ж получается — летим прямо в Златоглавую без промежуточной посадки. Но это уже не важно. Главное — мы уже дома. Пьем коньяк и приглушенно кричим: «Ура!» Можно было и не понижать голос: из соседнего салона доносится такое же троекратное протяжное — это «чины», как и мы, не упустили возможности отпраздновать встречу с Родиной.