Держась одной рукой за стену, девочка медленно двинулась вниз по ступеням. Каменная кладка под пальцами была грубой и холодной. И все же от этого прикосновения ей делалось капельку спокойнее. У подножия лестницы она помедлила и оглянулась вокруг. Лампочки пятнами освещали перекрестья деревянных балок на высоком потолке. То тут, то там свет стекал на неровные стены, очерчивая естественную фактуру камня. Сушилка спокойно жужжала в углу. Ее гул эхом отражался от стен пустого помещения.

Олив дернула за цепь первой лампочки. Свежие тени сомкнулись вокруг нее. Она отступила к следующей. Щелк! Комнату затопили новые тени, оставив светлое пятно лишь у лестницы. На этот раз Олив поднималась по ступеням, пятясь, чтобы убедиться, что то, что скрывалось в темноте, не подкрадется к ней сзади. Добравшись до последней лампочки, она погасила ее. И вот! – в углу что-то сверкнуло. Что-то ярко-зеленое. Что-то очень похожее на два глаза.

Наполовину ахнув, наполовину пискнув, Олив все так же спиной вперед выкатилась в кухню, грохнула дверью подвала и бегом понеслась к себе наверх, где на подушках ее спокойно ждал Гершель.

В тот вечер девочке никак не удавалось уснуть. Какое-то время ей казалось, что она уснула, но потом, открыв глаза, замечала, что на электронных часах прибавилось всего три минуты. Олив вздыхала. Взбивала подушки. Брыкалась ногами под покрывалом, чтобы оно вздымалось, как парашют. Слушала, как вдалеке родители деловито стучат по клавишам компьютеров, между делом переговариваясь.

Она попыталась считать овец, но запуталась в районе сорока двух. У нее с математикой всегда было неважно. Считая до ста, Олив вечно пропускала один десяток – переходила с семидесяти девяти сразу к девяноста, а родители обменивались поверх ее головы горестными взглядами.

– Все, сдаюсь, – сказала она Гершелю, подняв его над собой на вытянутых руках. Черные глаза-бусинки мишки блестели в призрачном свете фонарей, льющемся из окон. – Я даже не буду пытаться заснуть. Просто пролежу вот так до утра с открытыми глазами.

Девочка повернулась на бок так, чтобы видеть окно. Смотреть было особенно не на что. Прозрачные занавески колыхались на легком ветерке, покачивались ветви ивы, и огромный рыжий кот поднял оконную раму и протиснулся в комнату.

Олив села на постели. На секунду кот остановился и принюхался. А потом беззвучно потрусил по комнате, с важным видом разглядывая мебель.

– Кис-кис, иди сюда, киса, – прошептала Олив.

Кот не обратил на нее никакого внимания. От комода он двинулся к туалетному столику и вспрыгнул на мягкое сиденье стула.

– Кис-кис-кис, киса, иди ко мне, – прошептала Олив чуть погромче.

Кот посмотрел на свое отражение, и на долю секунды зеленые глаза в зеркале задержались на Олив.

– Меня зовут не Киса, – молвил он, а потом снова сосредоточился на своей персоне и, аккуратно проведя лапой по носу, прошептал: – Совершенство.

Одна часть мозга Олив воскликнула: «Говорящий кот!» Другая упрямо возразила: «Не может быть». А рот открылся и спросил:

– Что?

– Я сказал: «Меня зовут не Киса», – повторил кот с легким презрением.

– Но кошек всегда так зовут, – возразила Олив.

– А если я буду звать тебя «девчушка»? Девчушка, девчушка, иди сюда. Несколько оскорбительно, не находишь?

– Извини. Я больше не буду.

– Благодарю. – Кот коротко, но любезно кивнул и вернулся к созерцанию собственного отражения.

– Так как же тебя зовут? – осторожно спросила Олив.

Зверь встал и потянулся. Рыжий мех на спине вздыбился и снова опустился. Хвост, толстый, будто бейсбольная бита, дрогнул над головой.

– Горацио, – ответил он с немалым достоинством. – А тебя?

– Олив Данвуди. Мы только что сюда переехали.

– Да, я знаю. – Кот повернул к ней рыжую морду, а потом спрыгнул на ковер. Олив предполагала, что от зверя такого размера грохота будет, как от шара для боулинга, но он приземлился удивительно мягко и неслышно. Подойдя к краю кровати, кот сел и поднял глаза на девочку. – Полагаю, ты не собираешься в ближайшее время переселяться.

– Ну… наверно. Мама с папой сказали, что хотят насовсем тут остаться. Поэтому и купили дом. Мы раньше всегда в квартирах жили.

– То, что они купили этот дом, вовсе не означает, что вы останетесь в нем навсегда. – Кошачьи глаза поблескивали, словно кусочки зеленого целлофана. – Дом не становится чьей-то собственностью только потому, что за него заплатили. Дома совсем не так просты.

– В каком смысле?

– В таком, что у этого дома уже есть хозяин. И этот хозяин, возможно, не хочет, чтобы вы здесь жили.

Олив даже немножко обиделась. Усадив Гершеля к себе на колени, она заявила:

– Ну и ладно. Мне все равно здесь не нравится. Все такое странное и жуткое, и слишком много углов. И вообще… дом что-то скрывает.

– Значит, все же заметила? Очень хорошо. А ты смышленее, чем я предполагал.

– Спасибо, – неуверенно отозвалась Олив.

Кот переместился чуть ближе к кровати.

– Смотри в оба, – прошептал он. – Не теряй бдительности. Кое-что в этом доме не терпит вторжений и сделает все, чтобы избавиться от помехи.

– От меня?

– От всех вас. Для этого дома вы чужаки. – Горацио помедлил. – Но не стоит слишком волноваться. Вы все равно мало что можете сделать.

Кот развернулся, взмахнув огромным хвостом, и направился к окну.

– Я буду за вами присматривать, – сказал он напоследок. – Лично мне приятно видеть здесь новые лица. – И, протиснувшись под рамой, рыжий кот исчез из вида.

Олив от пальцев ног до самой макушки покрылась гусиной кожей. Схватив Гершеля, она стиснула пушистого мишку в объятиях.

– Я же сплю, правда? – спросила она.

Гершель не ответил.

Где-то вдалеке ее отец стукнул зубной щеткой о раковину. Дом все скрипел. Ветка ясеня тихонько скреблась в окно, снова и снова, будто маленькая терпеливая рука.

Следующие несколько дней Олив смотрела в оба. Так старательно смотрела, что глаза слезиться начали. Старалась даже не моргать. Но прошло три дня, а ничего необычного не случилось, разве что мистер Данвуди споткнулся на лестнице и прокатился половину пролета, но и то лишь потому, что читал на ходу.

Кот Горацио – явился ли он наяву или во сне – больше ей на глаза не попадался. Однажды, вынося ведро с очистками во двор, Олив вроде бы заприметила его в окне верхнего этажа, но ей могло и показаться. Если дом вправду хотел от них избавиться, то, видимо, не особенно спешил.

Чаще всего мистер и миссис Данвуди работали дома, в библиотеке. Иногда они – по одному или вместе – ездили в университет, потому что им нужно было воспользоваться компьютерами в матлаборатории или заглянуть в свой кабинет. Так или иначе, большая часть дома всегда находилась в распоряжении Олив.

А она привыкла к одиночеству. Каждый раз, как ее родители меняли место работы, Олив приходилось отправляться в новую школу. Такое повторялось уже трижды. Неделями и месяцами она была «новенькой» – той, что терялась по дороге в кабинет рисования, не так шнуровала теннисные туфли, на физкультуре оказывалась последней, кого брали в команду. (Конечно, все могло бы быть иначе, если бы она умела ловить, отбивать или хотя бы правильно бросать мяч.) Мистер и миссис Данвуди постоянно твердили, что со временем она привыкнет, но раз от раза становилось только тяжелее. В каждой новой школе Олив старалась вести себя как хамелеон: тихо наблюдала за остальными детьми и подбирала такой цвет, чтобы раствориться в новой среде. Но это утомляло. Если бы она вправду была хамелеоном, то нашла бы себе симпатичное дерево и сидела на нем. Она бы не меняла приглянувшегося ей оттенка зеленого и никогда больше не становилась бы ни розовой, ни желтой.