– У тебя есть девушка? – спрашиваю я, чтобы только не думать о том, что через несколько часов снова буду одна.
У него появляются ямочки на щеках.
– А тебе зачем это знать?
Закатываю глаза:
– Не задирай нос, я просто так спросила. И если ты не…
– Нет, – отвечает он. – К счастью, я в этом мире одинок, как монах.
Улыбается, ждет моей очереди, а я не сразу понимаю, что должна сказать.
Господи, вот нашла, дура, о чем спрашивать.
– Я? – тычу я себя в грудь пальцем. – И у меня больше нет. – И прибавляю уже более уверенным тоном: – Я тоже, к счастью, одна, и в таком качестве хочу оставаться… как можно дольше… всегда, в общем.
Ну вот, опять. Зачем брякнула эту банальность, надо было просто сказать, что у меня никого нет, и все, и на этом остановиться.
Эндрю, разумеется, это сразу замечает. У меня такое чувство, что он замечает все, ничего не пропускает, так что при нем надо держать ухо востро и не болтать лишнего. Чуть что, сразу подловит и поднимет на смех.
– Ладно, я это запомню, – скалится он.
Слава богу, хоть больше не задает вопросов.
Он откидывает голову на спинку и отрешенно постукивает пальцами по коленке. Я потихоньку смотрю на его мускулистые загорелые руки, пытаясь разглядеть татуировки, но они прячутся под рукавами футболки. Одну из них, которая справа, я раньше успела немного рассмотреть, когда он вытянул руки, чтоб завязать шнурок. Кажется, какое-то дерево. А на руке, которая ко мне ближе, не могу точно сказать, что именно, но что-то с перьями. И еще: все его татуировки, которые я видела, однотонные.
– Что, интересно? – спрашивает он, и я даже вздрагиваю.
Мне и в голову не могло прийти, что он видит, как я их разглядываю.
– Интересно.
«Ну да, мне очень любопытно, что у него там».
Эндрю поворачивается, задирает левый рукав, и я вижу феникса со свисающим длинным красивым хвостом; кончики его перьев я и видела торчащими из-под рукава. Но покрытое перьями туловище птицы совсем худенькое, и феникс выглядит задиристым.
– Ого, вот это да… Класс.
– Спасибо. Примерно год назад сделал. – Эндрю опускает рукав. – А на эту посмотри. – Он поворачивается, задирает другой рукав, но я прежде всего обращаю внимание на вздувшиеся под футболкой мышцы живота. – Клевая, скажи? Сказочное дерево с дуплом… Мне очень нравятся такие деревья, страшные, а если приглядеться поближе…
Я придвигаюсь ближе, гляжу, куда он указывает пальцем, в дупло.
– Это моя машина, «шевроле камаро» шестьдесят девятого года. Машина моего отца, вообще-то, но он умирает… Думаю, достанется мне.
Смотрит перед собой в пространство.
Ага, вот наконец появился в лице едва заметный проблеск страдания, которое он прятал раньше, когда мы разговаривали о его отце. Оказывается, в душе он очень переживает, просто скрывает… От этой мысли у меня сжимается сердце. Я, например, не могу представить ситуацию, когда мама или папа лежат на смертном одре, а я в трансконтинентальном автобусе еду повидаться с ними в последний раз. Искоса гляжу на него, очень хочется сказать ему что-нибудь утешительное, но, боюсь, у меня не получится. Почему-то кажется, что неуместно даже заговаривать об этом.
– У меня еще парочка есть, – продолжает он, снова поворачиваясь ко мне и откинув голову на спинку кресла. – Одна вот здесь, маленькая. – Он переворачивает правое запястье и показывает простенькую черную звездочку посередине, прямо под ладонью.
Я удивляюсь, как это не заметила раньше.
– А вторая побольше, прямо на грудной клетке, с левой стороны.
– А там что? Ну, на грудной клетке? Большая?
Он тепло улыбается, в зеленых глазах веселые искорки.
– Еще какая большая. – Делает движение, словно собирается задрать футболку, но, видно, передумывает. – Ничего особенного. Просто женщина. Не хочу заголяться в полном автобусе.
Теперь мне еще больше хочется посмотреть, что у него там.
– Твоя знакомая? – спрашиваю я.
А сама глаз не отрываю от его груди, словно надеюсь, что он все-таки задерет футболку. Но увы.
Он мотает головой:
– Да нет. Вот еще! Это Эвридика. – Машет рукой, словно этого объяснения достаточно.
Кажется, какое-то древнее имя, древнегреческое, что ли, смутно знакомое, но никак не могу вспомнить, где я его слышала.
Киваю.
– Было очень больно?
Он улыбается:
– Да нет, самую малость. Вообще-то, болело, особенно на ребрах, там всегда больней всего.
– И ты плакал?
Он весело смеется:
– Не-е, не плакал, но, блин, если бы сделал чуть больше по размеру, может, и плакал бы. Шестнадцать часов под иглой, можешь представить?
Вот это да! Даже не верится.
– Неужели ты просидел шестнадцать часов?
Интересно, почему он не хочет показать эту татуировку, если так подробно про нее рассказывает? Может, не очень хорошо получилась, художник что-нибудь напортачил?
– Ну, не за один сеанс. Несколько дней делали… Я бы попросил и тебя показать татуировки, но интуиция подсказывает, что у тебя их нет.
Ишь ты, еще и улыбается снисходительно.
– И правильно сделал, что не попросил. – Я слегка краснею. – Но я иногда тоже подумываю об этом. – Поднимаю руку и показываю запястье. – Где-нибудь здесь, например, слово «свобода» или на латыни что-нибудь, я еще не думала как следует.
Я смущенно улыбаюсь. Страшновато говорить про татуировки с парнем, который в них настоящий спец.
Только собираюсь убрать руку обратно на подлокотник, как Эндрю берет меня за запястье. На секунду у меня перехватывает дыхание, по всему телу пробегает странный холодок, но, когда он начинает спокойно, будто ничего такого не происходит, говорить, это чувство исчезает.
– У девушки здесь татуировка смотрится очень изящно и женственно. – Кончиком пальца он проводит по запястью, там, где, по его мнению, нужно ее сделать. Меня снова бросает в дрожь, слава богу, внешне это не заметно. – Какое-нибудь короткое латинское изречение, главное, умное, вот здесь примерно, было бы очень здорово. – Он осторожно отпускает мою руку, и я кладу ее на подлокотник. – А я думал, если предложу тебе сделать, ты скроишь возмущенное лицо и скажешь: «Да ты что, ни в коем случае!» – смеется он, устраиваясь поудобнее в кресле.
Быстро темнеет, солнце уже почти зашло, только краешек виднеется над горизонтом, пейзаж залит оранжевыми, розовыми и пурпурными лучами.
– Хочешь сказать, что я личность непредсказуемая? – улыбаюсь я.
– Ага, как раз это и собирался сказать, – улыбается он в ответ, а потом задумчиво смотрит куда-то прямо перед собой.
* * *
На следующий день Эндрю будит меня днем, где-то после двух, на автобусной станции в Шайенне, штат Вайоминг. Чувствую, как пальцы его щекочут мне ребра.
– Приехали, – слышу его голос, разлепляю глаза и отрываю голову от окна.
Чувствую, что изо рта у меня ужасно пахнет и сухость страшная, поэтому, когда невольно зеваю, поспешно отворачиваюсь от него.
Скрипнув тормозами, автобус подъезжает к стоянке, пассажиры торопятся встать, снимают вещи с верхних полок, толпятся в проходе.
Я не двигаюсь с места, на душе кошки скребут, осторожно поглядываю на Эндрю. Еще немного – и меня охватит приступ настоящей паники. Конечно, я знала, что это рано или поздно случится: Эндрю уйдет и я останусь одна. Но я совсем не ожидала, что так перетрушу. Как маленькая испуганная девочка, которую вытолкнули в мир: мол, живи как хочешь, и сама заботься о себе, больше некому.
«Черт! Черт! Черт!»
Не могу поверить, что я так привыкла к нему. Сама виновата, вот и расхлебывай теперь.
Боже, как страшно остаться одной.
– Выходим?
Он уже стоит в проходе, протягивая мне руку. Ласково улыбается, не умничает, не отпускает ехидных шуточек в мой адрес… Еще бы, ведь мы больше никогда не увидимся. Нет, конечно, мы не влюбились друг в друга, ничего такого, что за дикая мысль, но все равно, когда несколько дней едешь в одном автобусе с человеком, которого никогда прежде не встречал, знакомишься с ним, понимаешь, что тебе нравится с ним общаться, между вами словно возникает невидимая нить. Тем более если вы с ним очень похожи и у вас так много общего. Ты привязываешься к нему, это естественно, и ты чувствуешь боль, когда наступает пора расставаться.