– Ты долго пробудешь в Айдахо?

– Несколько дней.

– А потом обратно опять на автобусе?

Странно, куда-то пропало все его веселье.

– Да, – отвечаю я.

Развивать эту тему не хочется, станет задавать вопросы, а что отвечать – я пока не знаю.

Слышу, вздыхает.

– Это, конечно, не мое дело, – смотрит он мне в глаза, и я чувствую, что пространство между нами будто стягивается, наверное, потому, что он сидит очень близко, – но, думаю, тебе не стоит вот так разъезжать по всей стране в одиночку.

Я отворачиваюсь:

– А что делать? Надо.

– Почему? Пойми меня правильно, я не давлю на тебя, но юной девушке, да еще такой чертовски привлекательной, путешествовать по Америке одной, с кучей пересадок, опасно.

Чувствую, как рот разъезжается сам собой, хочу спрятать улыбку, но, увы, не выходит.

Гляжу на него:

– Ты и не давишь. Но подумай сам, называешь меня «чертовски привлекательной» и тут же, в этой же самой фразе, говоришь: «Каким ветром такую девушку, как ты, сюда занесло?»

Кажется, я его слегка задела.

– Кэмрин, я серьезно, – говорит он, и игривая улыбка исчезает с моего лица. – Ты в самом деле можешь влипнуть в неприятную историю.

Пытаюсь сгладить неловкую ситуацию и снова улыбаюсь:

– За меня не волнуйся. Пусть только попробует кто-нибудь на меня напасть, ты не знаешь, как громко я умею орать…

Качает головой и снова вздыхает, принимая шутку.

– Расскажи лучше о своем отце, – прошу я.

Едва зародившись, улыбка слетает с его лица, и он отворачивается. Я не случайно попросила об этом. Не знаю, но у меня возникло странное чувство, будто он что-то скрывает. Когда еще в Канзасе Эндрю скупо сообщил мне, что едет к умирающему отцу, мне показалось, что он нисколько не переживает. Но если он решил проделать такой длинный путь, да еще на автобусе, только для того, чтобы в последний раз увидеть отца, значит он любит его. Простите, но всякий расстроится, если у него кто-то умер или при смерти, особенно если это человек, которого он любит.

Кто бы говорил такое, только не я, ведь я не способна плакать.

– Он хороший человек, – говорит Эндрю, глядя прямо перед собой.

Я чувствую, что в эту минуту он пытается представить себе отца и не видит ничего, кроме своих воспоминаний.

Он поворачивается ко мне, лицо озаряет светлая улыбка.

– Он всегда брал меня с собой не на бейсбол, а на бокс.

– Да ты что? – Я тоже улыбаюсь ему. – Расскажи.

Эндрю снова задумчиво смотрит вперед.

– Отец хотел воспитать из нас бойцов. – Он бросает на меня быстрый взгляд. – Не обязательно боксеров или, скажем, военных, хотя не стал бы возражать. Вообще бойцов, по жизни, понимаешь? Образно говоря. – (Киваю, пусть видит, что я его поняла.) – Помню, мне было восемь лет, я сидел перед рингом и не отрываясь смотрел, как два мужика колотят друг друга, и все время слышал, как отец, перебивая крики толпы, говорил: «Гляди, сынок, они ничего не боятся. Все движения просчитаны. Он наносит удар, и не важно, получается у него или нет, но каждое движение, каждое принятое решение дает ему новый опыт». – Эндрю ловит мой взгляд, и улыбка его исчезает, лицо бесстрастно. – Он говорил, что настоящий боец, какие бы удары ни получал, никогда не раскисает, никогда не падает духом. Кроме, конечно, последнего удара, которого не избежать, но даже тогда он ведет себя как мужчина.

Я тоже не улыбаюсь. Не знаю, что там сейчас происходит у него в голове, но, кажется, мы с ним оба настроились на серьезный лад. Хочу спросить, как он, потому что ему явно не по себе, но понимаю, что сейчас это неуместно. Странно, ведь я почти не знаю его, по крайней мере настолько, чтобы копаться в его чувствах.

Так что молчу себе в тряпочку.

– Наверно, думаешь, я придурок?

Я удивленно моргаю:

– Вовсе нет. С чего ты взял?

Он сразу отодвигается, и на лицо возвращается эта его сногсшибательная улыбка, смягчая серьезность, с какой он задал вопрос.

– Вот хочу повидаться с ним до того, как он даст дуба, – говорит Эндрю, и эти слова слегка шокируют меня. – Ведь так мы и должны поступать, верно? Обычная вещь, все так делают, все равно что сказать «будь здоров», если кто чихнет, или спрашивать при встрече, как провел выходные, хотя на самом деле тебе плевать, как он там провел свои гребаные выходные.

«Господи, откуда в нем все это?»

– Надо жить сегодняшним днем… Как считаешь?

Молча слушаю, слегка прибалдевшая от того, что услышала. Он наклоняет голову и снова смотрит на меня.

Я не сразу прихожу в себя, но и тогда все еще не знаю, что сказать.

– Жить сегодняшним днем, – повторяю я его слова, а сама думаю о том, что жить сегодняшним днем – значит любить то, что любишь сегодня, сейчас, я в это верю. – Да, думаю, ты прав.

А вот во что он верит, я пока не совсем понимаю.

Выпрямляюсь, поднимаю голову, внимательно гляжу на него. Как хочется узнать, во что же он верит. Заглянуть ему в самую душу.

– А что для тебя значит жить сегодняшним днем? – спрашиваю я.

Бровь его секунду дрожит, выражение лица меняется. Кажется, он удивлен серьезностью моего вопроса или неожиданным интересом к его персоне.

Он тоже выпрямляется и вскидывает голову:

– Это значит, что для меня все эти заботы о собственном гнездышке и расписанная наперед жизнь – чушь собачья. Выходит, что живешь только прошлым, никакого движения вперед. Все свое время тратишь на планы, проекты на будущее, а сам остаешься в прошлом, задвигаешь себя туда или топчешься на месте, всю жизнь гниешь заживо. – Смотрит мне прямо в глаза. – Лови момент, живи сейчас, каждой данной минутой, – продолжает он таким тоном, словно хочет доказать мне что-то, – где все перед тобой ясно, никуда не спеши, отбрось все дурные воспоминания, тогда гораздо быстрей достигнешь того, к чему стремишься, и шишек меньше получишь по дороге.

Мы молчим и оба думаем о том, что он сейчас сказал. Интересно, насколько совпадают наши мысли? И еще интересно, хотя не хочется признаваться в этом, почему, когда он говорит, мне кажется, будто я гляжу не на него, а в зеркало.

Автобус тяжело тащится по шоссе, на котором стоит неумолчный шум, лишь изредка попадаем в короткий промежуток тишины. Но после такой долгой поездки забываешь, насколько неприятно трястись в убогом автобусе по сравнению с роскошной машиной. А когда думаешь о положительных сторонах путешествия на автобусе, отрицательные легко забываются. Кажется, что их вообще нет. Рядом со мной сидит парень, у него такие чудесные зеленые глаза, красивое лицо и прекрасные, глубокие, интересные мысли. Когда видишь это совсем близко, неудобств езды на автобусе не замечаешь, их как бы вообще нет.

И как это я здесь оказалась…

Ну надо же, кто бы мог поверить… Она попросила рассказать об отце. Нет, меня это вовсе не раздражает, скорее удивляет: неужели ей действительно интересно? Стран но, что она вообще о нем вспомнила. И странно, что не задает вопросов о том, чем я зарабатываю, чтобы быстренько прикинуть в уме сколько, не хихикает и не краснеет, как дура, когда разглядывает мои татуировки, пользуясь этим как предлогом, чтобы потрогать меня. Бредятина какая-то. То есть я хочу сказать, это нормально, когда с девицей хочешь просто переспать – так проще, – но меня почему-то ужасно радует, что Кэмрин все делает не так.

Да, черт возьми, эта девушка для меня загадка.

Но почему я все время думаю об этом?

Она засыпает первой, прислонившись головой к оконному стеклу. Сопротивляюсь желанию смотреть на нее, она кажется такой нежной, такой невинной, хочется взять ее под свое крыло, защищать от невзгод и опасностей.

Тот извращенец, кажется, перестал пожирать ее глазами, небось, увидел, что на прошлой станции мы сели рядышком. Наверное, считает теперь ее моей добычей, моей собственностью, моей «территорией». И это хорошо, потому что, пока я с ней рядом, он оставит ее в покое. Но дело в том, что мы вместе только до Вайоминга, и это меня очень беспокоит. Одна только надежда, что он пересядет на другой автобус до того, как мы расстанемся. До Денвера еще две остановки, и я, зараза, очень рассчитываю на то, что в Денвере он сойдет, а если нет, глаз с него не спущу до самого Вайоминга.