Янов: «Что бы ты сказал своей матери, если бы смог сейчас с ней говорить? С твоей настоящей матерью». Я: «С моей настоящей матерью?» Янов: «Что бы ты сказал?» Я: «Я попросил бы ее любить меня».

Янов: «Отлично: проси ее. Говори с ней. Мамочка… —давай; говори то, что хотел сказать». Мне стало тяжело дышать, в горле у меня застрял ком. Я потянулся. У меня было такое чувство, что меня растягивают на части, было такое чувство. Что меня разрубили точно посередине, и эти две половины тянут в разные стороны. Меня тянуло и физически и во всех других смыслах. Я пытался сопротивляться. Две мои части зацепились друг за друга, но я не мог этого остановить. Я открылся и закричал: «Мама, мама!» Янов: «Зови ее!» Я: «Я хочу, чтобы она вернулась». Я горько заплакал. Мне стало больно. Я задыхался и давился своим чувством. Я кричал и вопил. «Я хочу умереть!» Янов: «Скажи ей». Я не мог позволить ей уйти. «Мама, не уходи». Я отключился. Я не мог остановиться — я плакал, давился, мне было больно. Это чувство разрывало меня на части. Я раскрылся. «Ненавижу — оставьте меня! Мама! Я ненавижу вас всех, суки!» Я давился, рыгал, стараясь загнать чувство внутрь, подавить его. Но оно продолжало подниматься, несмотря ни на что. Все мое тело нестерпимо болело. Ком в горле не проходил. Я раскрылся и вопил. «Полюби меня!» Я снова отключился. Потом начал бороться. Но оно, чувство, все равно продолжало выходить. «Полюби меня». Я притих и ощутил страх. Но я все же не был еще уверен, в чем заключается это чувство. Я понимал, что сделал очень многое, но не потому, что хотел это делать, а потому, что хотел, жаждал родительской любви. Я снова сильно испугался. Я боялся, что меня не будут любить, и я сам окажусь неспособным к любви. Я ощутил свою никчемность. Мать бросила меня, и я спрашивал: «Почему меня?» Я не понимал, любит ли она меня, хочет ли остаться со мной, и это возмущало меня до глубины души. Мне хотелось убить — убить себя. Я чувствовал, что я не такой как все. Я кричал. Потом снова кричал, но все во мне было блокировано. Я боялся отпустить себя. Я боялся, что влечу, потеряю контроль над собой. Я боялся, что если спущу тормоза, то захочу ударить. Я ударил по кушетке. «Я ненавижу себя». Я был открыт для крика, но я сопротивлялся ему, и искажал слова, которые так хотел произнести. Я впервые в жизни почувствовал свою боль, и когда Янов сказал: «Говори с ними; говори с мамой и папой. Ты должен сказать им, что страдаешь», я смог только подавиться, слова не шли. Боль оказалась слишком сильной. Янов: «Не молчи. Не смей больше страдать молча. Выпусти это; зови на помощь. Зови папу и маму». Я кричал и кричал от невыносимой боли. Потом наступил покой. Я начал говорить. «Теперь я знаю, за что я ненавижу себя». Янов: «За что?» Я: «За то, что, если копнуть глубже, то я продал любую часть меня самого за их любовь, и все равно я ненавижу и их тоже. Я ненавижу их, потому что мне приходится быть таким, каким они хотят меня видеть, и только на этом условии они готовы любить меня. Они все гнилые; они еще более гнилые, чем я». Янов: «Чего ты всегда хотел, чего ты всегда хотел от них?» Я: «Я хотел, чтобы они любили меня таким, какой я есть, чтобы они дали мне быть таким, каким я должен быть, без всяких «это хорошо, а это плохо» — ты должен преуспеть, ты не можешь говорить то, что на самом деле чувствуешь, ты должен говорить только то, что правильно, ты должен говорить людям только приятные вещи, поддакивать им и говорить им только то, что они хотят услышать». Я делал множество разных вещей, потому что никогда не говорил «Любите меня». Я не мог сказать, не мог выдавить из себя: «Полюбите меня». Вот почему у меня всегда было столько бед. Сцена ухода матери промелькнула у меня перед глазами, но я не смог крикнуть: «Мама, останься». Я чувствовал себя одиноким и беспомощным, и я понял, что именно в тот момент у меня погасли и отключились все чувства. Я никогда не позову маму, потому что это означает возвращение назад и ощущение той боли, которую я никогда не осмеливался прочувствовать заново. Я понимал также, почему я все время хочу быть наказанным, почему я разрушитель, почему я никак не могу вписаться в нормальные семейные отношения. Я продолжал попытки вернуться назад, к той начальной сцене и прочувствовать все, что тогда случилось. Я спросил: «Но почему я оказался единственным, кто так переживал? Почему остальные члены семьи так легко приспособились?» Я продолжал удивляться, мне хотелось знать, что со мной не так, и я набросился на них, да и на все на свете. Я должен был вернуться назад и пережить тот момент, но я не смог бы этого сделать, если бы получил поблажку. Все мое лицедейство и притворство началось с того момента, когда отключились мои чувства, и когда я перестал чувствовать свою беспомощность и мое одиночество. И все это произошло именно в тот момент».

Такова была моя первая первичная сцена и первая связь, которую я установил. Остальное есть результат зарождения моего конфликта. Мой организм претерпел расщепление, меня разрывало на части. Мое прошлое, прошлое, которое я никогда не чувствовал, поднималось откуда‑то изнутри, поднималось неудержимо. Я снова испугался. Я снова отключился. Я вернулся в свою комнату совершенно измотанный и истощенный и проспал несколько часов. Когда я проснулся, то все еще испытывал страх, а в горле я по–прежнему чувствовал ком. Я попытался отринуть чувство, убежать от него, убежать оттого, что я почувствовал в кабинете Янова. Я колебался между желанием броситься в кабинет Янова в поисках облегчения, словно маленький мальчик, каковым, я, собственно, в тот момент и был, и стремлением бежать от боли, которая мучила меня во время борьбы с самим собой, когда я лежал на кушетке. Теперь я ощутил три кома. Один застрял в горле, второй расположился где- то в области диафрагмы, и еще один в нижней части груди. Я закричал: «Мама, мама!», и тут увидел, как ее рука потянула меня за яйца и начала вталкивать их внутрь меня. Они проникли глубоко, и когда я попытался вытянуть их обратно, они не поддались. Я потянул еще раз, и они, наконец, встали на место. Ком в горле приобрел цилиндрическую форму и начал ритмично двигаться вверх и вниз. Теперь все три кома соединились. Я впал в панику, но понимал, что все это не что иное, как мой член и мои яйца. Я дышал и в такт с дыханием член двигался у меня в горле вверх и вниз. Это было похоже на мастурбацию. Мокрота во рту превратилась в сперму, и меня начало тошнить, я давился слизью. Я кричал, искажая до неузнаваемости слово «член», которого я так боялся. «Член, член, член». Что все это может означать? Может быть, я гомосексуалист? Я начал впадать в панику. Через некоторое время я понял, что «член» — это символ всего моего разрушительного сексуального лицедейства. Чувства продолжали напирать — иногда в физической, иногда в символической форме. Но чувства эти были разобщены, и мне пришлось возвращаться назад, во все более и более ранние моменты жизни, чтобы дойти до того времени, когда все эти чувства представляли собой единое целое. Я начал постепенно ощущать не прочувствованную мной ранее последовательность событий моей жизни. Во–первых, это внутреннее отрицание того факта, что я был оставлен без любви и помощи в трехлетнем возрасте. Потом слово «член», потом гнев, деструктивное поведение, выражавшееся беспорядочным сексом для прикрытия беспощадного страха одиночества.

Я находился в спальне, в полном одиночестве и был охвачен паникой. Мне захотелось навсегда распрощаться с Я новым. Понимает ли он, что делает? Насколько опасно открывать этот ящик Пандоры? Я был страшно напуган; мне хотелось убежать от самого себя. Я позвонил Янову и пригрозил ему судебным расследованием. Он спросил, какова истинная причина моего звонка, и я признался ему, что мне страшно. Что я боюсь. Боюсь своих чувств. Я хотел выздороветь. Мне хотелось откашляться и выплюнуть член, яйца, сперму.

Возможно, быть здоровым — это значит быть реальным, быть настоящим. Но может быть здоровье и хорошее самочувствие подразумевает гомосексуальность. Я не знаю. Янов сказал мне, что его кабинет — это моя законная территория, и на ней я могу быть кем мне вздумается. Мне захотелось убежать на эту свою территорию, защититься там, стать самим собой.