— Больше жизни, — просто ответил он. И Кэссиди впервые за все эти дни поняла: на этот раз он говорит правду.

Все-таки ему удалось ее напоить. Другой бы на его месте славно повеселился, наблюдая, как Кэссиди Роурки, дочь ирландского писателя, способного закладывать за ворот не хуже портового забулдыги, пьянеет на глазах. У него могло возникнуть чувство вины. Или, наоборот, удовлетворения или даже торжества. Могло бы. Однако почувствовал Тьернан совсем иное: горячую и тупую тяжесть внизу живота и в темном углу в груди, где когда-то билось его сердце.

Кэссиди едва не удалось пробудить его к жизни, и Тьернан одновременно негодовал и благодарил ее за это. Из-за Кэссиди плотный кокон молчания и смерти, которым он себя окутал, потихоньку начал разматываться, а он слишком нуждался в ней, чтобы противиться этому влиянию.

Да, он отчаянно нуждался в Кэссиди. Цеплялся за нее, как за спасительную соломинку. Но и подпускать ее к себе слишком близко не смел. Не имел права. Нужно было одному удалиться из комнаты заседаний, оставив эти подлые и самодовольные рожи взирать ему вслед, видя в нем жестокого и коварного убийцу, совершившего чудовищные и дикие преступления против человечности. Невинные, но осуждающие физиономии. Эх, глупцы!

Однако он не нашел в себе достаточно сил для такого поступка. А ведь считал себя железным, непробиваемым. И тем не менее так и не сумел уйти и оставить Кэссиди выслушивать всякие мерзости про него. Ему не хотелось оставлять ее ни с Шоном, ни с Марком, ни со своим тестем. Меньше всего на свете он хотел оставить ее наедине с отставным генералом Эмберсоном Скоттом.

Скотт мог обратить в свою веру любого. Кого угодно. Он мог уговорить набожного квакера вступить в ряды «зеленых беретов», убежденного демократа стать республиканцем, а злющего пса превратить в ленивого кота. Если у Кэссиди оставались хоть какие-то сомнения относительно его вины, генерал Скотт развеял бы их в два счета.

Нет, этого допустить нельзя. Кэссиди должна оставаться в состоянии подвешенности, неуверенности, сомнения и страха.

Конечно, он мог сказать ей правду. Всю правду.

Тьернан внимательно посмотрел на нее. Кэссиди сидела напротив, тщетно пытаясь собрать остатки достоинства, словно разорванную шаль. Как воспримет она правду, которую он до сих пор так и не осмелился поведать ни одной живой душе?

Должно быть, заорет благим матом и кинется наутек.

Нет, сперва он должен завладеть ею. Завладеть целиком, с потрохами. Она должна принадлежать ему телом и душой, и лишь тогда он приоткроет перед ней завесу правды. Он должен накрепко привязать Кэссиди к себе, чтобы она даже не помышляла не только о побеге, но и о каком-либо сопротивлении. Она должна безоглядно воспринять его таким, каков он есть, и делать то, что он ей прикажет.

Правда принадлежала ему и только ему. Шон, конечно, считал, что правду постепенно узнает и он, однако непомерная гордыня вкупе с неистребимым самолюбием ослепляли его. Да, книгу он, несомненно, творил блестящую. Но ее содержание было вымыслом.

А настоящую правду Ричард собирался унести с собой в могилу. Даже если закон и лазейки в американской системе правосудия сумеют спасти его от смертной казни, в тюрьме его рано или поздно прикончат. Скотт был прав — и самые закоренелые уголовники не щадили детоубийц, и даже в их среде наверняка найдутся многие, считающие, что, отправив его на тот свет, покупают себе индульгенцию перед господом.

Как бы то ни было, в первую очередь ему предстояло доставить Кэссиди Роурки в отцовскую квартиру до возвращения остальных. Проводить в спальню и… Тьернану не терпелось раздеть ее, пробудить в ней желание, заставить возжаждать его. Безудержно и самозабвенно, куда сильнее, чем сейчас.

И потом уйти. Оставив стонать и страдать от безумного желания и неудовлетворенной страсти. Чтобы в следующий раз она встретила его готовенькая. И готовая на все. Тогда повернуть вспять будет невозможно. Ни ей, ни ему.

К тому времени как Тьернан вывел Кэссиди из бара на улицу, уже сгущались сумерки. Подначивая и припугивая свою спутницу, Тьернан ухитрился влить в нее еще полстакана ирландского виски, и теперь вид у Кэссиди был восхитительно бесшабашный. Еще немного, и она опрокинется на спину, увлекая его за собой.

К чертям собачьим это ожидание! Тьернан хотел ее, вожделел всем телом, мечтал зарыться лицом в ее изумительные груди, проникнуть глубоко в ее лоно, ощутить ее вкус, вдохнуть запах, попробовать ее всю целиком. Он мечтал о том, как станет ерошить ее буйные рыжие волосы, как подставит под ее поцелуи собственное тело. Мечтал он и о том, чтобы Кэссиди сама захотела попробовать его, а потом хотела бы больше и больше…

Войдя вслед за Тьернаном в лифт, Кэссиди споткнулась и чуть не упала. Затем прислонилась спиной к лакированной ореховой обшивке и закрыла глаза. Верхнюю пуговицу жакета она так и не застегнула, и Тьернану видна была тонкая шелковая блузка, не скрывавшая глубокой ложбинки между грудей. Его так и подмывало наклониться и поцеловать ее.

На двенадцатом этаже лифт остановился и дверцы его разъехались; Тьернан же ждал, надеясь подыскать предлог, чтобы прикоснуться к Кэссиди, и в то же время зная, что никакой предлог для этого ему не нужен. Он сомневался даже, что они вообще выберутся из холла…

Кэссиди величественно проплыла мимо, и Тьернан посторонился, пропуская ее вперед. Пока. Остановившись перед дверью, она принялась рыться в сумочке в поисках ключей.

Тьернан нетерпеливо ждал, борясь с желанием выхватить у нее связку и отомкнуть замки самому. Задержка лишь прибавляла в нем страсти. Каждая лишняя секунда становилась вызовом его выдержке и самообладанию.

Наконец дверь уступила натиску и подалась. Тьернан проследовал за Кэссиди в темный холл, прикрыл за собой дверь и, заметив, что Кэссиди потянулась к выключателю, проворно перехватил рукой ее запястье.

— Темно же, — пробормотала Кэссиди.

— Да.

— Но ведь Мабри должна быть дома…

— А разве Шон не сказал вам? Они должны были заехать к издателю, а потом — поужинать в ресторане. Они вернутся совсем поздно. — Он не выпускал ее руки из своей и почувствовал, как по глянцевой коже Кэссиди прокатилась мелкая дрожь.

— Нет, он ничего не говорил мне, — пролепетала она слабеющим голосом.

— Так я и думал. — Тьернан привлек ее к себе. Кэссиди не сопротивлялась. В воздухе повисло густое облако страха и страсти — возбуждающая и гремучая смесь. Оставалось только поднести зажженную спичку… Никогда еще Тьернан не предавался любви с женщиной, которая, с одной стороны, панически боялась его, а с другой — хотела до беспамятства. Что из этого выйдет?

Он медленно поднял руку Кэссиди и опустил себе на грудь, чтобы она услышала, как колотится его сердце, почувствовала жар его плоти.

— Еще не поздно отступить, Кэсс, — прошептал он ей на ухо, касаясь губами нежной мочки. — Вам ведь страшно?

Тьернан и не ждал ответа. Если бы не выпитое ирландское виски, Кэссиди, возможно, и солгала бы. Однако она совершила ошибку, подняв голову и посмотрев ему в глаза; даже в сумраке пустынного холла Тьернан разглядел в них все, что она пыталась от него скрыть. Страх. Гнев. И — желание.

— Да, — промолвила она. И участь Кэссиди была решена.

Тьернан, не сводя с нее глаз, медленно провел ее рукой по своей груди, постепенно опуская ее к пряжке ремня. Они смотрели друг другу в глаза словно завороженные. При всем желании, ни тот ни другой не смогли бы отвести глаза в сторону. Тьернан опустил ее руку еще ниже, прижав к своей восставшей плоти. Кэссиди лишь издала какой-то сдавленный звук, словно попавший в беду зверек.

В следующий миг она попыталась высвободиться, но Тьернан не отпускал ее. Прислонив свою жертву спиной к стене, он жадно впился в ее мягкие губы. Прежний звук снова вырвался из груди Кэссиди, но только теперь в нем послышались новые нотки. Потаенное и давно сдерживаемое желание? Да, наверное, ведь оно уже ощущалось на ее губах, на ее языке, проникшем в его рот, и Тьернан чувствовал его наряду со вкусом и запахом ирландского виски. Чресла его уже охватило жаркое пламя страсти.