Марианна засмеялась.

— Охотно верю. Ой, наши нитки! Брысь, брысь! — и бросилась отнимать клубочек у кошки. — Так и норовит заиграть под диван. Попробуй-ка достань потом. Инга, вы не устали сидеть в кресле? Пошли на лыжах! У нас тут зайцы бегают, честное слово!

— А волки?

— И волки тоже.

— Да я на каблуках.

— Наденьте мамины лыжные ботинки.

Они и вправду выбежали на улицу, помчались по лыжне от «Старта» до «Финиша», разогрелись, принялись разминаться, наклоны-повороты-приседания, кидать снежки в шершавый ствол сосны, с правой и левой руки на точность. Наигрались и направились медленным скользящим шагом домой вдоль дороги, обе румяные, красивые, разные.

Вдруг в женщине, шедшей навстречу с детской коляской, Марианна узнала Олю.

— Оля! Поздравляю! Кого Бог послал?

— Сына.

— Пусть растет здоровенький.

— Спасибо, — мягко поблагодарила та и вдруг добавила, словно извиняясь за то, что личико ребенка прикрыто кружевным покрывалом. — Он у меня семимесячный.

— Да? — ответила Марианна, не зная, что говорить.

Выручила Инга.

— Семимесячные дети до ста лет живут, — заметила она. — Как Уинстон Черчилль, самый знаменитый англичанин двадцатого века. Он вообще на балу родился, на ворохе шуб. А прожил девяносто шесть лет.

— Спасибо на добром слове, — улыбнулась Оля.

Вернувшись домой, они вновь принялись за дела. Марианна включила тихую музыку. Встреча с Олей не шла из головы.

— Моя ровесница, самая тихая в классе, а уже родила. Никого не стала ждать, родила сыночка и живет себе дальше. Похорошела, женственная стала.

— Это не твой путь, Марианна.

— Не мой. Но обдумать не вредно.

— Тебе нужен мужчина под тридцать. Умный, богатый. Чтобы понимал тебя, любил без памяти. И ты бы любила.

— Такие давно женаты, Инга. Где их взять?

— Для тебя найдется. Войны нет, мужчин много, на наш век хватит и останется. Если уж Нестор не женат… Кстати! — Инга сняла сумочку со спинки стула и бросила на стол пачку цветных фотографий. — Возьми одну на память. Миша снимал.

Нестор был снят в своей мастерской, на фоне окна и пестрой занавески. Видны были и серая птица за прутяной стенкой, и альбомы, банки с кистями на подоконнике. Опершись на мольберт, стройный, легкий, недостижимый, Нестор улыбался, внимательно глядя серыми глазами. Марианна вновь вслушалась в себя. Тишина. Хрупкая, как первый ледок.

Инга наблюдала за ней. Что за тончайшее выражение лица! И как просветлело оно в горниле любви!

— А знаешь ли, — произнесла она с уверенностью, — встреть ты его сейчас, он был бы твой. Честное слово! Ты очень изменилась. Ты на редкость быстро учишься.

— Приятно слышать, — с грустью усмехнулась Марианна.

Гобелен был окончен двадцать четвертого февраля. Шума в Академии он наделал громкого. В конференц-зал, где его выставили на два дня, ходили толпой все курсы. Потом его упаковали и повезли в комиссию Европейской студенческой выставки. Вызов пришел незамедлительно. Марианна Волошина приглашалась в Лейпциг.

Лейпциг, Лейпциг. Старинные, средневековые городские кварталы с тесными мощеными улочками, приземистыми крепкими домами, украшенными каменной резьбой и лепниной в виде гирлянд, венков, зверей и скульптурных изваяний, с фигурными окнами, то стрельчатыми, то округлыми, то с провисающей, будто искусно обработанный сталактит, серединой, затейливо забранными решетками, отлитыми, должно быть, в те же века и начищенными, словно для праздника; и современный европейский Лейпциг, высотный, воздушный, светлый, с фонтанами, цветочными клумбами и цветочными балконами, веселыми и яркими уже в марте, город необыкновенно опрятный, удобный, с цветными узорами под ногами из мелкой, тщательно уложенной плитки.

Из России на выставке были трое: две девушки, Марианна из Москвы и Настя из Самары, и молодой человек из махачкалинского университета Магомед Насрулаев. Он привез на выставку кинжал с древнекавказским рисунком на сверкающем лезвии, в ножнах, богато украшенных традиционной насечкой, каменьями и эмалью. Девушек поселили в номере на пятом этаже среди зеркал, ковров и гобеленов во всю стену с изображением королевской охоты. Изучив его с лица и с изнанки, Марианна осталась довольна этим образцом раннебарочного искусства.

Мастерство Насти было необычным. Свои картинки она пекла. На холсте, в рамочке изображалось, к примеру, застолье старинной русской свадьбы. Тут и стол, полный яств и напитков, и румяные молодые, и родители, озабоченные приданым, и усатый свадебный генерал, пьяные гости, шельмоватые слуги… все прорисовано до мелочей, даже кошечка на полу, канареечка в клеточке, бальзаминчик на окне с цветастой занавесочкой, даже чьи-то сапоги уже под столом, но лица, лица героев, выпуклые бляшки размерами с мелкую монетку, и кисти рук были выпечены из теста, раскрашены и наклеены на свои места. Вот, словно в рассказе Гоголя, голова, похожая на редьку хвостом вверх, а вот редька хвостом вниз… Ткани одежд, обоев, скатерти были настоящими, а вся утварь, обстановка написаны красками, но живопись и материя, да печеные из теста лица так живо и смешно сочетались в картине, что глаз не оторвешь! А между тем сколько труда! Были у Насти и другие изображения, на которые невозможно было смотреть без смеха: «Государственная Дума», «Рынок», «Охотники на привале».

— Ах, Настя, что за прелесть! — смеялась Марианна. — Ну как можно это придумать?

— Ничего особенного, простая забава. Вот твой гобелен это да. Как можно это сделать?

Выставка открылась торжественно. Перед входом в городскую библиотеку, где помещался зал, развевались на длинных шестах десятка два государственных флагов стран-участниц, студентов поздравили «отцы города», играла музыка. Посетители хлынули толпой.

— Марианна, — окликнула Настя.

Она подошла с Магомедом, красивым и усатым, в национальной одежде с золотыми галунами. Многие здесь были в народных одеждах, немецких, французских, итальянских, и наши девушки вздохнули, что не пошили хотя бы сарафаны. Так просто, а не догадались! Или русский народ настолько углублен в себя, что не озабочен возможностью покрасоваться перед другими?

— Предлагаю отметить событие стаканом легкого вина, — предложил Магомед.

Настя засмеялась.

— Он привез бочонок литра на четыре. — Она показала руками нечто округлое. — Со своих виноградников. Пойдем, пойдем!

— Приглашаю вас, Марианна, не обижайте! Меня собирали в дорогу пять аулов, за всех надо поднять бокал.

— Потом, позже, — улыбнулась та.

Они ушли.

Смотреть на европейскую публику, на выражение лиц, неуловимо отличное от привычно московского, было поучительно. Словно бы люди эти знали что-то, неизвестное ей, были непонятны и отчуждены поэтому, хотя общечеловеческие движения души прочитывались ясно. В их внешности и улыбках присутствовала доброжелательность, которой хотелось довериться, но что-то мешало.

«Могла бы я полюбить иностранца? — думалось Марианне. — Вот того, в клетчатом пиджаке? Или того, с курительной трубкой в кармане? Или спортивного блондина? Любовь, любовь… о чем это я? Глупая маленькая девчонка. Нашла о чем думать в середине Европы!»

Зал был просторный, с нишами, удобными для экспонатов, со светлыми стенами и дорогим наборным паркетом, с высокими недосягаемыми окнами, которые словно дымились за белослоистыми занавесями, струившими ровный свет без теней.

Гобелен Марианны висел в почетном одиночестве на матовой стене в пустом углублении, словно приглашая зрителей к созерцанию без лишних помех. Поверху были привинчены две мелкие лампочки с непрозрачными чашечками-абажурами, их лучи, закрытые от глаз, подсвечивали краски и золотистое сияние нитей. Табличка с именем автора и названием была написана по-немецки, но у нижней кромки стояла и прежняя надпись «Радость». Увидев тканый цветной перелив, люди сначала всматривались в него, давая впечатлению самому найти слово, и лишь после этого прочитывали табличку. Затем кое-кто усаживался на зеленую бархатную скамеечку и задумчиво устремлял глаза на гобелен.