Ее слова ошеломили его, он не мог уловить их суть. Не прошло еще и часа, как он был с этими людьми, милыми и симпатичными, в его представлении, а теперь вот, словно лавина обрушилась с гор. Буйство праздника еще не покинуло его, она была участницей вечера, который удался, он верил себе, верил другим… Он посмотрел на нее: «Говорите, ничтожные людишки?»

И тут он понял. Он увидел себя как бы со стороны, глазами гостей этого вечера — замшелый горный тролль, которого люди выманили из его жилища и потешались над ним. Он покраснел, отвернулся. Тогда она обняла его, прикоснулась губами к его щеке. «И вы еще спрашиваете, почему я приглашаю вас к себе? Что… Вильгельм Лино, вы слишком хороши для такого общества!»

И он, который всю свою жизнь рассматривал каждого человека как собственное мерило, проверку собственной моральной стойкости… Он погрузился в свои мысли, удивленный и потрясенный… Ее рука все еще лежала на его плече. Он понимал, он видел теперь все в ином свете, будто пелена пала с глаз, и он мог прочитать, что написано. Незыблемые представления о жизни рушились: все знали его слабость, и знали всегда! Особенно один человек — Дагни. И ему припомнился один момент в его жизни, о котором он давным-давно забыл. Он боялся тогда, что он станет конкурентом, станет соперником в ее любви… Ей было всего шестнадцать или семнадцать лет, и было горько и обидно узнать, что в ее любви к нему была лишь снисходительность, ничего более… добрая, надежная и дочерняя любовь. И вот теперь он сидел вместе с молодой женщиной того же возраста, что и Дагни, вызвавшей в нем бурю чувств и эмоций. Если бы в этот момент он мог по-настоящему оценить свои чувства, он понял бы, что он предал ее, предал Дагни, оттолкнул ее от себя. Так всегда бывает с просыпающимся чувством любви, оно требует жертв, требует крови, как любая религия.

Он возвратился к недавнему событию действительности — адвокат Дебриц и его друзья. Значит, вот каким он оказался слабовольным, позволил себя одурачить, обвести вокруг пальца. Лакеи, убогие, падкие до его денег! А он, умудренный жизненным и профессиональным опытом делец, поднял бокал и благодарил, и предлагал выпить за тесные контакты с этими господами, за дружбу! Он посмотрел на нее: «Ничтожные людишки, ну, конечно, так!»

— Вы понимаете, насколько вы благородны и прекрасны? Понимаете, что для меня значит, вращаясь в этих кругах, встретить такого человека, как вы?

Он совсем растерялся от ее слов, слезы выступили на глазах. Ему было стыдно. Он смутился, сник. Ее рука на его плече… Заботливая и теплая, охраняющая его, будто в ней заключалась вся мудрость жизни.

— Повторяю, вы — благородны и прекрасны!

И он не увидел в ее словах, в ее типично женской манере говорить ничего необычного или отрицательного, потому что когда женщина хвалит тебя в таком тоне, такими словами, то часто принимаешь это за кокетство, за чисто женское. К тому же оба находились в таком душевном состоянии, когда женщина является ведущей, поскольку она ближе стоит к очагу жизненного пламени.

Он возвысился в своих чувствах, понял многое и почувствовал облегчение. «Теперь я позволю себе, наконец, закурить». Он достал сигару из коробки и разжег ее. «Выслушайте меня внимательно, фру Кобру, я хотел бы сделать вам дорогой подарок, жемчуг или нечто в этом роде… Вы должны принять его, ведь вы спасли дом Лино, если не от разорения, то все же от потери значительной суммы денег. Если бы не вы, я заключил бы новые сделки с Дебрицем и его фирмой».

Она рассмеялась: «Вы бы не сделали этого, Лино. А потом я хочу сказать, что даме в моем положении не совсем просто принимать жемчуга от своих друзей». Она продолжала смеяться и добавила: «Говорите обо мне, что хотите, но я не вымогательница».

Он нашел эти слова: «говорите обо мне, что хотите» — трогательными, странно-причудливыми. Они застряли в нем, он находился сейчас в самом решающем моменте своей любви. Серьезный, поглощенный мыслями, он тихо сказал: «Вы знаете, что обо мне говорят?»

Впервые в жизни он сказал открыто о своем личностном и впервые с необыкновенной легкостью, без всяких натяжек.

Она отвернулась и улыбнулась:

— Вы помните, о чем мы только что говорили?

— Да.

Он не совсем понял ее. Но эта женщина, которая сейчас сидела рядом с ним, как бы сняла с него груз его нечистой совести, смахнула, будто ее и не было. Он оказался прав, когда думал, когда чувствовал и когда говорил всегда: «Любовь — чудо из чудес!»

Это была реальность, это была правда, это была жизненная действительность. Волна радости захлестнула его, и он опустился перед ней на колени. Когда падают на колени в театре, стараются тем самым правдиво выразить древнейшее свойство человеческой натуры. Вот почему этот прием оказался действенным и постоянным в сценической технике. Он стоял перед ней на коленях и держал ее руки в своих: «Фру Кобру, как вас зовут?»

— Лаура Луиза, или просто Лалла.

И он нашел простые, древние, как мир, слова: «Луиза (он не знал, почему он выбрал именно второе имя), ты не представляешь, что ты для меня значишь. Все эти годы я жил не своей жизнью, сам не понимаю, как я мог. Ужасно, ужасно!»

Он замолчал. Наступила тишина. В комнате не было часов, ход которых мог бы разорвать установившуюся тишину. Тишина комнаты и холод. Холод, потому что комната не отличалась уютом, была безликая и невзрачная, и холод, потому что просто-напросто не разожгли камин. Снаружи — пронизывающая сырость сентябрьской ночи. Они слышали, как ветер шумит в каштанах вдоль аллеи. Шум города: здесь, в центре, и в такое время, ночью, было относительно спокойно. Вот проехала мимо карета, почти неслышно на резиновых колесах, но с цокотом лошадиных подков по мостовой. Особый звук, издаваемый подковами по влажному камню. Нетрудно было догадаться, что карета была пустая, она раскачивалась мягко на рессорах, лошадь двигалась свободно в постромках. Она сказала: «И так вы жили, я имею в виду ты, всю жизнь?»

Он взглянул на нее в недоумении, находясь еще во власти своих дум и звуков проехавшей кареты: «Я, право, не знаю. Да, должно быть всю, всегда!»

— Но как же ты выдержал жизнь взаперти?

— У меня всегда была, к сожалению, лазейка, далекий закуток, на задворках.

— На самом деле, никогда не было.

— Нет, к сожалению, была.

— А я не верю, не верю.

— К сожалению, так оно и есть, непреложная истина, и ты должна свыкнуться с этой мыслью.

— Надеюсь, ты не содержал эту дурочку, мадам Стремберг, подобно государственному советнику Кристенсену. Как сейчас помню, я знала об их связи, будучи ребенком, и, естественно, не понимала всего. Но мне было крайне неприятно, когда государственный советник спустился в сад, а я была там и играла с детьми Кристенсена.

— Нет, — сказал он сначала, — никогда никакой мадам Стремберг, я никогда не мог выдержать их более, чем… правда.

Но это сравнение с государственным советником рассмешило его: жирный, отвратительный мясник, один из богатейших торгашей Кристиании.

— Нет, — сказал он снова, устало улыбнувшись, — я никакой не государственный советник Кристенсен.

Она посмотрела на него: «Этот слух, о котором ты говорил, это ведь, по сути, одна болтовня. Просто для такой персоны, как ты, не подобает совершать прогулки на стороне, пусть и небольшие. Не к лицу тебе выходить за ограду своего дома, вот отсюда и слухи…»

— И моя собственная болезненная слащавая совестливость.

— Да, нечто в этом роде.

Но было другое, сказанное ею, что врезалось ему в память. То, что ей показалось неприятным, когда этот Кристенсен спустился в сад, а она была там — итак, дети! И он сказал: «У меня самого, к несчастью, дети!»

— Ах, давай не будет говорить на эту тему.

Она сидела и пристально смотрела прямо перед собой: «Когда сам совершишь несколько прогулок на стороне, знаешь, какое это чувство… Боязнь, что дети однажды узнают, что у матери был возлюбленный».

— Ты должна сохранить эту тайну про себя, пока дети маленькие. А когда они вырастут, что ж, тема перестанет быть актуальной, может, им вообще не понадобится знать прошлое своей матери. Вот мой совет, иного пути я не вижу.