Там его ожидало письмо от Лаллы.

В первый миг он почувствовал головокружительную радость. Все, что привиделось ему прошлой ночью, было призраком, но когда экстаз улетучился, он увидел знакомое, очень знакомое ему. Письмо было сплетением лжи и правды. Впрочем, частичная правда, содержащаяся в нем, разве она ничего не стоила? Его болезненное состояние помешало ему прореагировать сильно и критически, он устал и по сути находился в плачевном состоянии.

Он снова подумал об Анакреоне, старом поэте и молодой женщине. У него было смутное предчувствие, что смерть его не за горами. Анакреон, вишня, любовь, которая убила его. Ах, сколько раз в последние месяцы эта картина всплывала в памяти, вызывая щемящее чувство при мысли о своем возрасте, о комизме своего положения. С самого первого дня он знал это, впервые в то утро, когда пришел к ней с букетом цветов. Какую муку он перенес! Каждый человек, которого он встретил тогда, каждая вещь, которую он видел, напоминала ему о его связи с Лаллой Кобру. Он чувствовал себя Анакреоном, которого Домье изобразил как раз в фривольный момент. Перед своими детьми ему было мучительно стыдно… Интересно, чувствовала ли она то же самое? Он понял бы ее хорошо, если бы она вдруг сломалась, не устояла.

Когда часы показывали час дня, он закончил работу и поехал домой. По дороге он остановился возле ее дома и поднялся к ней.

Она ожидала его, настроение было удивительно странное. Прежде всего, она была рада, что ей не пришлось стоять перед ним с нечистой совестью. Полного обмана не получилось. Как только он вошел, она бросилась к нему и обняла за шею: «Как хорошо, что ты пришел. Ты прощаешь меня?»

Он сказал «да», и голос показался ей далеким и незнакомым. Что он собственно прощал? Ее вчерашний проступок, эту незадачливую последнюю их встречу? Нет. Бессознательно она отдернула руки, стояла перед ним растерянная, с широко распахнутыми глазами, словно провинившаяся школьница.

Она видела его бледное лицо, он сделал несколько неуверенных шагов, и они вместе вошли в гостиную. Ей стало не по себе, страшно вдруг, она не понимала почему. Страх перед неизвестным.

Когда он сел, она опустилась перед ним на колени: «Вильгельм, милый, я действительно не могла вчера, поверь мне. Прошу тебя, прошу тебя от всего сердца, прости меня».

Он наклонился и поцеловал ее: «Дорогая, я не сержусь, человек не всегда владеет собой, я тоже был не в лучшей форме».

Она приняла его поцелуй, но с недоумением — она ожидала мгновенного взрыва радости, особой благодарности за ее поведение. Потом они говорили о самых пустяшных делах. Наконец, он сказал, что должен идти домой, чувствовал себя нездоровым.

Лишь когда он ушел, у нее появилось предчувствие, что в нем, возможно, произошли некие перемены, что он, возможно, увидел ее, наконец, такой, какой она сама себя видела… Огорчилась ли она от этого, хотела ли мстить? Что делать? Как поступить теперь?

Рождественские празднества миновали, зима по-настоящему вступила в свои права. Лалла Кобру снова получила приличный подарок от Лино. Несколько сотен тысяч крон было положено в попечительском совете без права их выдачи, но проценты от этой суммы предназначались частично для нее (она могла жить на них безбедно), частично — для ее детей. Образование Ханса Кобру было обеспечено, девочка в будущем могла сделать неплохую партию. А в остальном — ничего особенного, она сидела и ожидала день за днем, когда Лино официально разорвет с семьей. По городу ползли слухи. Она твердо решила: когда это произойдет, она выйдет за него замуж.

Беспокойство, однако, не покидало ее. Прежде всего было ужасно неприятно, почти оскорбительно, что Лино положил деньги без права их выдачи. Может, он не имел прямого намерения обделить ее, обидеть, но она понимала это так. Досадно, больно до слез. Он как бы стал меньше уважать ее. Почему? Не доверял? Боялся за свои деньги?

Она пыталась утешить себя, уговаривая, что мысли ведь были отрывочными, беглыми, безосновательными, возникли в силу ее теперешней нервозности, шаткого положения в обществе — и она предприняла нечто такое, о чем и думать не думала.

Как-то на вечеринке у Дебрица она встретила Ларса — Ларса Бахе! Он напомнил ей о дерзких словах, сказанных однажды в его адрес: «Ты, как всегда, Ларс, при полном параде, блеск и нищета!» Она обрадовалась, приятно удивилась… его отличной памяти, своему умению некогда смешно и метко выражаться, потому что теперь она сникла, пала духом. Лино подрезал ей крылья.

Она много говорила с ним, он проводил ее домой, и сопровождение имело роковые последствия. Спустя день она с ужасом вспоминала о своем необдуманном поступке, о своем неожиданно прорвавшемся неистовстве. Она написала ему письмо, что все произошедшее, дескать, конечно, недоразумение. Но его не так-то легко было остановить. Он явился к ней домой и возвратил письмо с пометкой: «Прочитано Ларсом Бахе!» Ее отношение к нему было, впрочем, неровным, чрезвычайно капризным. Она вела с ним настоящую борьбу, изо всех сил, как могла. Он ведь представлял ее прошлое, которое она отвергла или как бы хотела отвергнуть.

Но трудности у нее остались прежние. Как и раньше, она не умела четко определить свою позицию, сделать выбор. Прошлое не отпускало ее. Она верила в новые принципы, которые медленно, но настойчиво крепились в ней, она верила в новые, приобретенные ею знания и пыталась действовать в согласии с ними. Она прекрасно понимала, что большинство людей не представляет особенно большой ценности, но… когда идет череда вечеров, и один лучше другого, и когда встретишь, например, при этом Ларса Бахе, когда тут шампанское и прочее, веселье в полном разгаре, разве не потеряешь голову, разве не забудешь обо всем на свете… Тут не до нового мировоззрения и прочего. Осуждать людей в минуту праздника или просто ради дела? Никогда! К тому же в последнее время она много страдала и была ужасно одинока.

Между тем внезапно произошли события, положившие конец ее постоянным мучительным колебаниям.

Она часто надевала дома жемчужное колье, которое подарил ей Лино. Надела также его в один из вечеров, когда Ларс Бахе навестил ее, и она, наконец, получила возможность произнести давно заготовленную фразу: «Ты понимаешь, оно ведь не настоящее, подделка». Непонятно, каким образом это произошло, но он коснулся жемчуга и порвал застежку. Она пошла с жемчугом в ювелирный магазин Тострупа. Она не заметила, что там как-то странно смотрели на нее. В магазине хорошо помнили, что Лино купил ожерелье несколько месяцев назад, и ради предосторожности кто-то позвонил ему домой и спросил камергершу, не обронила ли она случайно жемчужное ожерелье. Была названа также цена: камергер купил его нынешней осенью, поэтому, дескать, мы думали?..

В камергерше воспламенилась былая ревность. Поведение мужа давно не интересовало ее, и она хорошо знала, равно как и другие, молву о нем, но теперь, здесь, границы дозволенного были нарушены. Пусть он обманывал ее! Изменял! Но чтобы лавочник вмешивался в ее семейные дела!.. Ни за что на свете! Этого она не могла снести.

Вильгельм Лино держался на редкость спокойно после той тревожной ночи, ночи долгих раздумий и размышлений, когда он, наконец, достиг ясности почти во всех вопросах. Конечно, он страдал, сильно страдал в последнее время. Да еще неожиданно пришло ощущение скорого неотвратимого конца. Он чувствовал, как его силы заметно убывали, и было горько двигаться навстречу неизвестному, навстречу смерти в полном одиночестве. Но усталость, болезнь в то же время как бы взбодрили, всколыхнули его. Он слабел, исчезла потребность в эротическом, и вот теперь он понял, чего стоило Лалле Кобру быть верной тому, кто сомневался в ней, быть верной, несмотря на отсутствие большой склонности. Отчаяние, глубокое отчаяние охватило его, как в тот вечер в конторе: груз оказался невелик, но он давил… Измученный, истерзанный ум требовал отдушины… Таков был он, таков был его способ взрываться.