Нет, так не пойдет. Опасно. Доза морфия оказалась недостаточной, в ящике стола было еще немного яда. Она смогла сделать себе еще два укола и тогда почувствовала, как у нее поплыло перед глазами. Она собрала последние силы, дошла до кровати, легла и укрылась перинкой. Сделала несколько судорожных попыток понять ситуацию: «Теперь я умираю». Потом все, как в тумане, исчезло.

Вильгельм Лино возвратился домой около половины первого ночи. Лалла Кобру чувствовала себя неважно, он не остался у нее. Он вспомнил о Дагни. Что-то случилось с ней, она выглядела так странно, когда стояла в кабинете, когда прощалась… Он забеспокоился. Их спальни находились рядом, и он нередко по ночам прокрадывался к ней, чтобы проверить, все ли с ней в порядке.

Он хотел войти к ней. Но дверь в спальню оказалась закрытой на ключ, он встревожился, хотя не мог объяснить причину своей тревоги. Комната Дагни имела еще один вход, через комнату Германа. Он тотчас же поспешил туда. Мертвая тишина, свет выключен. Странно, но дверь не была заперта. Он вошел, перед дверью висела портьера. Он раздвинул ее, и вешалка, стоящая возле портьеры, упала. Когда он, наконец, оказался в комнате, он очень удивился, что племянница не услышала шума и не проснулась. (Она уже находилась в забытьи несколько часов.) Он остановился возле кровати и прислушался, дыхания не было. Он зажег свет, и когда увидел лицо Дагни, ее позу на кровати и окровавленные комочки ваты на тумбочке, он понял все. Он замер на месте.

Особенно поза на кровати была неприятна. Она лежала прямо на спине, откинув голову на подушки, шея странно вытянута. Мертвая? Если она сделала это, то он почти желал, чтобы так оно и было.

Он поднял ее руку, нащупал пульс. Пульс был, но слабый и неровный.

И он обрадовался. Он стоял и держал руку человека, который был так обделен в жизни, что хотел исчезнуть из нее навсегда. Его собственное счастье причудливо сжалось комочком. Комната давила его! Эти два дня он жил, укрывшись за горизонтом счастья. Что делать?

Он думал быстро и решительно. Естественно, почему он оказался здесь, он сумеет объяснить. Впрочем, это явно не потребуется. Тут он вдруг подумал о собственном счастье… Случившееся не должно коснуться его. Однако стало неспокойно, он лихорадочно принялся действовать.

Он послал за доктором Врангелем, который немедленно явился и занялся Дагни. Но лишь на следующий день к обеду он сообщил результат: она вне опасности, она будет жить.

Лалла Кобру поняла, что она стала близким человеком для Вильгельма Лино, она стала его возлюбленной, подругой. В последние годы она очень бедствовала. Приходилось крутиться, чтобы выплачивать долги в срок, чтобы управляться с довольно сумбурными связями. Впрочем, бедность в Кристиании ни для кого не секрет. Она здесь разительная, доподлинная, более ощутимая, нежели где-либо. Почти все образованные люди в Кристиании нищенствуют.

Вильгельм Лино спросил ее как-то о номере банковского счета. Сбережения в банке? Чековая книжка? Были, были, но давно. И у детей были сберегательные книжки. Одну из них она закрыла. Ни к чему собирать грошики! Она доставала последние деньги из своего портмоне и клала их в домашнюю копилку, чтобы дети видели и не сомневались. Когда копилка наполнялась, она несла деньги в банк, а потом снова брала в долг. Так они жили. Но в один прекрасный день она получила извещение, что на этот единственный счет в банке поступило четыреста английских фунтов. О Лалле можно было сказать что угодно, но и в бедности она не теряла мужества, оставалась на свой манер скромной, искренней, порядочной. Долги? Разве воспрещается даме иметь долги? К тому же она не скрывала своего положения.

Когда Вильгельм Лино спросил ее о номере банковского счета, она сразу догадалась, с какой целью был задан вопрос. Сначала она хотела категорично ответить отказом, но, честно говоря, она находилась в довольно затруднительном положении, к тому же Вильгельм Лино был своеобразным человеком, принимать от него дары было просто и легко. Слово «содержанка» на миг мелькнуло в голове. Но только на миг. Она сразу забыла его. Она знала ход мыслей Вильгельма Лино, знала, что он никогда не соединял воедино денежные отношения и любовные. Обычно ведь бывало как раз наоборот: в пылу первых любовных излияний мужчины готовы на любые пожертвования. Но как только страсть затихает, они мгновенно вспоминают о деньгах, о подарках, забывая почему-то, при каких обстоятельствах это происходило… Вильгельм Лино никогда бы так не подумал. Даже если наступит час, — а он может наступить в любой момент, и в этом нет ничего предосудительного, конечно, нет, их связь ведь сама по себе достаточно сложна, хотя он почти во всех отношениях all right, час, когда потребуется проявить снисходительность к ней, и даже тогда, она была уверена, деньги не возымеют воздействия на его суждение о ней. Помимо того, он был богатым человеком, действительно богатым.

Но, однако… несмотря ни на что, было неприятно, очень неприятно принимать эти деньги. Она даже не поблагодарила его как следует.

Ей нравился Вильгельм Лино. Просто невозможно было, узнав его близко, не ценить его. Все, что в ней было здорового и человечного, накопившегося в течение жизни, любило его. Она скрывала свою любовь, старалась не афишировать их отношения, но нисколько не стыдилась их. К тому же он был мужчиной, настоящим мужчиной. Он был добрым, цельным, гуманным. Но… но, многое в ней противилось этому «я», положительному «я», которое проявлялось в общении с Вильгельмом Лино.

Двоюродный брат Дебриц говорил с ней обычно в игривом тоне, допускал вольности, и она не роптала, не протестовала еще и потому, что его манера поведения находила в ней сочувственный отклик, отвечала всему грубому, ненадежному, неустойчивому, что было в ней, однако, по ее разумению, яркому, живому… да, жизнеутверждающему. Если Дебриц узнает, что она стала любовницей старика, ей несдобровать. Он не поскупится на пикантные словечки, не пожалеет. Нет! И тогда… тогда она окажется безоружной, незащищенной, станет отступницей, предаст Вильгельма Лино и себя, их дружбу, любовь. Она страшилась этого дня и часа. Дебриц, конечно, не захочет выслушать правду, он привык судить о людях по внешним поступкам. Ей придется продолжать играть роль — наполовину дамы, наполовину куртизанки. Она пойдет на предательство, но вопреки своей воли. Она прекрасно знала, что Дебриц скажет, будет величать ее, как бы оговорившись, ненароком, «камергерша» или нечто в этом роде.

Многие в городе любили ее двоюродного брата, восхищались им, но все равно… негодяем он был — и порядочным. Лет двадцать назад, когда она была школьницей, а он студентом, быть может, и был он честным и симпатичным. Но этот город испортил его, развратил полностью. Он был одним из авторов многочисленных шуток-прибауток, пустых и немудреных, но довольно метких, рассказываемых и пересказываемых на каждом городском перекрестке. Он был элегантным. Он был первоклассным денди и неплохим адвокатом в зале суда. Но хорошим юристом он не был. В молодости он хранил еще понятия чести и благородства, но постепенно забыл о них, особенно, когда женился на простолюдинке, тиранившей его, и надо сказать, по делу. Совесть свою он потерял давно, стал гнусным и подленьким существом. Расчетливым, нечистоплотным, если речь заходила о деньгах. И внешне он тоже изменился. Простота и естественность исчезли, появился цинизм. Однако она знала, что он не лишен сентиментальности. Эта его незащищенность не раз спасала его во мнении приличных людей. И еще одна неприглядная черта — безграничная, потрясающая неверность и ненадежность. Ради успеха у публики, пусть даже небольшого, он был готов идти на все — лучшего друга продаст, не задумавшись, да, он даже обнародовал и высмеял косоглазие собственной жены. Но опять же, она знала о его застенчивости, которую он пытался скрыть, подавить в себе. Он никогда не был последовательным. Зато шуток у него было хоть пруд пруди, всегда наготове. Она не любила его острот, анекдотов. В конце концов получалось, будто он высмеивал сам себя. Но она, Лалла Кобру, не срослась ли она тоже со всей этой безалаберностью?