Отныне ей предстояло познать, чего стоит быть красивой, вызывать всеобщую зависть, обладать богатством и приходиться сестрой будущему Цезарю-Августу. Чтобы как-то выразить протест своей семье и увековечить свою любовь, Лукреция велела высечь на городских воротах Непи барельеф, изображающий герб арагонцев, и герб Борджа, которые венчает герцогская корона.

Окружавший ее пейзаж, казалось, вторил ее состоянию: гора Сократо, воспетая Горацием в «Одах» и Вергилием в «Энеиде», которые декламировал ей Алонсо, походила теперь на одинокого часового, всматривающегося в Сабинские горы, ощетинившиеся крепостями; в голубоватой дали возникал пригород Капраролы, владения семьи Фарнезе, а у подножия ее замка текла речка Фалеско, и тихий звон ее струй заглушало порой кваканье лягушек. Каждый вечер Лукреция смотрела, как знойный ветер поднимает облако пыли, похожей на саван, окутывающий прошлое, делающий неразличимыми цвета и формы. Ничто лучше этого однообразия и этой тишины не успокаивало израненную душу.

До Алонсо она ничего не знала о том, что может дать и получить женшина в любовном сражении, теперь же она должна была навсегда отказаться от того, к чему только прикоснулась. Ей казалось, что ее лишили части ее самой и приговорили жить только ради сына. Чтобы побороть бессонницу, ей часто приходилось приказывать оседлать лошадь на заре и подолгу мчаться верхом по полям, доводя себя до полного изнеможения: ведь загоняя свою лошадь, она хотела загнать саму себя, то было единственным лекарством от разочарования. В сопровождении своей двоюродной сестры Анджелы Борджа она возвращалась лишь вечером, когда туман покрывает землю и из его пелены возникают сумрачные кипарисы, напоминающие веретена Парок. Одиночество, которого искала Лукреция, было еще более полным, чем в монастыре Сан-Систо, поскольку здесь она острее ощущала оторванность от мирской жизни.

Чтение Петрарки приносило дочери папы облегчение. Его намеки на то, что время летит, что жизнь — это не что иное, как стремительный бег к смерти, волновали ее, как и сонеты, написанные им после смерти возлюбленной:

Тем не менее юная вдова занималась будущим своих детей — римского инфанта и Родриго. Благодаря дару отца она смогла приобрести в апостолической палате конфискованное имущество Каттанеи, заплатив 80 тысяч дукатов наличными. В числе приобретенных таким образом владений были Сермонета, Бассиано, Нинфа, Сан-Феличе и Сан-До-нато (в 1504 году Юлий II вернет эти земли бывшим владельцам). К тому же она вела обширную переписку с друзьями, которые разделяли ее скорбь, и некоторыми родственниками, подписывая свои послания «Infelicessima» или же «бесконечно несчастная княгиня Салернская», в память о титуле, который носил Алонсо до их брака.

В первых письмах, сохранившихся в архивах Модены и адресованных Винченцо Джордано, ее управляющему, речь идет о домашних делах или о заказе теплых вещей для маленького Родриго. В другом письме она рекомендует одного из своих гонцов, Джованни из Прато, своему крестному отцу Горджо Коста, кардиналу Лиссабонскому. Однако большинство посланий, написанных ее рукой или продиктованных ею секретарю Кристофоро, посвящены одной теме: чтобы молились за покойного во всех монастырях, во всех церквях Рима. Ее дядя Франческо Борджа, кардинал Козенца, подает в этом пример, а Лукреция без конца спрашивает его о том, как часто проходят службы. Для того чтобы замкнутый мирок Рима не забывал герцога Бишелье, Лукреция шлет новые и новые указания своему управляющему:

Винченцо, поскольку мы решили отслужить поминальную службу по душе моего супруга — да пребудет она во славе святых, — ты направишься с этим к почтеннейшему кардиналу Козенца, коего обременили мы этой заботой, и сделаешь то, что тебе прикажет его милость; это касается и полагающейся оплаты за службу, а также выполнения предписаний, которые будут тебе даны. Ты можешь тратить деньги по своему усмотрению, учитывая, что у тебя есть пятьсот дукатов, а если будет в том нужда, я распоряжусь, и ты получишь недостающее².

Чезаре, которому было известно абсолютно все о поведении сестры, жестоко обидел ее, напросившись к ней на прием вместе со своим штабом. Так, 4 октября 1500 года, гневно сверкая очами, Лукреция сидела во главе стола на ужине, поданном в квадратной башне крепости, в зале, задрапированном черной тканью. На стенах были вывешены гербы Арагонской династии и Борджа. Герцогиня Бишелье, не проронившая ни слова, едва притронулась к кушаньям и не ответила ни на один вопрос, заданный братом или его офицерами. Со двора доносились бряцание оружия, ржание лошадей и грохот колес новых французских пушек.

Осень с ее дождями и сыростью, пропитавшей комнаты, ослабила подорванное здоровье Лукреции. Личный врач предписал ей незамедлительно уехать в Рим. Понимая, что силы ее убывают, она записала в своем молитвеннике следующую фразу Якопо Саннадзаро: «Вместе со слезами плоть моя истекает капля за каплей». Infelicessima попросила отца о разрешении вернуться в Вечный город. Как следует из этого письма, адресованного ее управляющему, Александр VI медлил с ответом:

Я настолько раздосадована и огорчена тем, что касается моего возвращения в Рим, что даже не могу писать, мне не остается ничего иного, как плакать. И все эти дни мы видим, что Фарина, который мог бы все устроить к лучшему, этого не сделал. Я посмотрю, смогу ли я отправить к нему Роббле. Ничего другого не остается. Еще раз говорю тебе, будь осторожен и ни за что на свете не показывай это письмо Rexa³.

Намеренные неясности этого послания, вымышленные имена, ключ к которым есть только у адресата, свидетельствуют о тревоге Лукреции. Этот Фарина, по всей вероятности, кардинал Фарнезе, должно быть, защищавший ее перед Rexa, то есть Александром VI, а Роббле может означать Родриго, которому только что исполнился год и чей хрупкий организм плохо переносил нездоровые испарения, выделявшиеся из расщелин скал, окружавших замок. В конце того же месяца Винченцо сообщал в своем послании Лукреции, что он поговорил с папой и что последний разрешает ей вернуться в ее дом в Санта-Мария-ин-Портику.

По возвращении Лукреция ни на минуту не забывала об умершем супруге. Прислуге было велено разложить в гардеробе вещи покойного, словно их вот-вот будут надевать. Все здесь казалось окаменевшим, серебряная кифара лежала на партитуре Жоскена Депре, рядом со свитком пергамента, на котором Алонсо начертил генеалогическое древо Арагонской династии. Там фигурировали его имя и имя Лукреции, однако он не успел вписать туда имя Родриго. В этом дворце, превращенном в мемориал, она без устали бродила мимо завешенных зеркал. Ее приближенные порой слышали, как она смеется и разговаривает с «возлюбленной тенью», и это беспокоило их, как и слухи в народе о том, что с самого августа призрак герцога Бишелье часто посещает башню Борджа. Легенда эта жива и по сей день.

В свою очередь Чезаре покинул Рим, чтобы продолжить завоевание Романьи. В его отсутствие Александр VI употребил все свои силы, чтобы снова завоевать сердце Лукреции. Он снова окружил ее нежным вниманием, теперь он обращался с ней, как старый семидесятилетний отец с двадцатилетней дочерью, которую надо вновь научить жить. Современник, некий Себастьяно ди Бранки Таделли в своем «Римском дневнике» пишет, что «папа настолько любил герцогиню Бишелье, что появлялся у окна вместе с ней, дабы всякий, кто захочет, мог их увидеть». Хвастовство родителя, гордого своим потомством, дало повод некоторым авторам выдвинуть гипотезу, что Лукреция стала или вновь стала любовницей своего отца. Бурхард, видевший их ежедневно, сообщает, что понтифик называл свою дочь «figliola carissima» или «amaüssima», однако те современники, что были далеко от Рима, как, например, Джованни Понтано, основатель Неаполитанской академии, или Саннадзаро, прозванный «христианским Вергилием», оба преданные арагонцам, подхватили слова Джованни Сфорца и опубликовали по поводу этого тройного «инцеста» колкие и легко запоминающиеся эпиграммы, как, например, следующий дистих: