— Ну что, комсорг, недалеко уже до границы… Скоро увидим польскую землю! — Командир батареи но привычке похлопал меня по плечу. — Не забыл ли ты того разговора во время нашей первой встречи там, под Ростовом?

— Разве возможно забыть?.. Ведь я знал, верил, что сбудутся ваши слова, товарищ майор. Они ведь отвечали моему заветному желанию…

— Не только твоему желанию, не только твоему, Сташек, — добавил по-польски майор Сапёрский каким-то сердечным, тихим голосом.

Я был благодарен моему командиру и друзьям-артиллеристам за их внимание ко мне. Я тоже никогда не забуду тот вечер, один из последних дней июля 1942 года, когда около могилы Казика Червиньского командир и политрук утешали меня, говорили, что я среди них не останусь одиноким, найду здесь семью, прежде чем возвращусь в родную… Так и произошло.

За теплоту и сердечность я полюбил этих людей, которые хотели увидеть польские деревни и города, леса и поля, где их ожидали так же горячо и давно.

Однако долго, очень долго тянется фронтовое время, и самые горячие желания не в состоянии сократить его. Враг предчувствовал свою гибель и боялся расплаты за содеянные преступления. За каждый метр земли шли ожесточенные бои. Медленно продвигались мы по фронтовым дорогам на запад… в Польшу.

В предместьях Киева нас встретила настоящая украинская зима. Большие снежные завалы затрудняли движение автомашин, которые тащили наши орудия. Иногда их приходилось переносить чуть ли не на руках. Земля промерзла, затвердела. Часто мы ночевали в «землянках», вырытых в снегу. Одежда наша тоже порядком поизносилась: уже потертые шинели и фуфайки и далеко не новые сапоги…

Однажды, когда мы ехали с несколькими артиллеристами на грузовике, нам повстречался военный эшелон со снаряжением, который бомбили фашистские самолеты. Горели вагоны, а в них полушубки, валенки, ватные брюки… Не обращая внимания на осколки от бомб и огонь, мы бросились спасать ценное имущество. Ребята мигом справились, и мы нагрузили полную машину. Фашистский летчик, сбросивший две бомбы, к счастью, промахнулся…

Командир батареи, узнав, каким образом мы раздобыли имущество, похвалил нас. С этого дня почти половина личного состава батареи щеголяла в валенках и теплых полушубках.

…Однажды утром батарея заняла позиции на западном краю леса напротив хутора Вишнивка. Пехота была остановлена среди заснеженных полей сильным огнем фашистов.

Подавить пункты сопротивления, проложить проход для пехоты — получила задачу батарея.

Фашисты, скрывшись в бункерах и за стенами домов, отчаянно оборонялись.

Командир батареи быстро нащупал пулеметные гнезда врага.

— Цель — дома, станковые пулеметы в окнах… Осколочным!.. — раздавались команды старшего лейтенанта Пономаренко.

Позиции пашей батареи, несмотря на то что мы неплохо замаскировались, очевидно, были обнаружены врагом. Вначале нас обстреливали пулеметы, а вскоре мы оказались в кольце разрывов вражеских мин. Свист и грохот все усиливался, но не было времени обращать на это внимание. Исполняя тогда обязанности химинструктора батареи, я во время боев всегда помогал орудийному расчету, заменял раненых или больных. Сейчас я находился при втором орудийном расчете. Его командир старший сержант Сорокин до сих пор почти беспрерывно рассматривал в бинокль пылающий перед нами хутор. После приказа командира батареи открыть огонь он опустил бинокль и схватился руками за голову.

— Мишка, что с тобой? — крикнул наводчик Коля Усиленно.

Я подскочил к командиру орудийного расчета, тронул его за плечо.

— Тебя ранило? — спросил я с тревогой.

— Ничего, ничего. — Мишка выпрямился. Он был очень бледный, губы его дрожали. Подбежал к орудию.

— А ну, Коля, разреши… Я за наводчика…

Наводчик Коля Усиченко с удивлением посмотрел на своего командира, потом на меня, но, ничего не сказав, отступил назад, чтобы передавать дальнейшие команды.

— Четыре снаряда… — слышались голоса среди воя и разрывов вражеских снарядов. По команде «Огонь» Мишка снял ушанку и отбросил ее в сторону. Потянул за шнур. Нас окутал запах сожженного пороха.

— Залпом — огонь!.. Огонь!.. — Коля продолжал передавать команды.

Снаряды наших 76-миллиметровых орудий били по домам, хозяйственным постройкам и дальше, в глубь хутора. Через мгновение дым и огонь все заслонили.

— Прекратить огонь!..

Грохот орудий внезапно утих, только в ушах все еще стоял звон да откуда-то со стороны хутора доносились приглушенные крики.

Пехота двинулась вперед.

Для артиллеристов наступила минута отдыха. Они садились на пустые ящики от снарядов, вынимали махорку, делали из газет козьи ножки и долго, жадно затягивались этим удушающим ароматом. От разбросанных вокруг гильз пахло едким дымом.

Я пошел к Мишке. Я любил этого седоватого, рассудительного товарища, с которым, бывало, мы делились крохами хлеба или скудным содержимым котелка. Он все еще стоял без ушанки, прислонясь к орудию, а волосы спадали на его бледное лицо. Он не прятал глаз, и я впервые увидел в них слезы.

Рукавом гимнастерки Мишка долго, медленно утирал щеки.

— Это, ребята, моя деревня…

— Вперед!.. — подхватила нас команда старшего лейтенанта Пономаренко.

Фашисты отошли за разрушенный хутор, чтобы закрепиться в лесу, темневшем на западном горизонте. Паша пехота перешла к преследованию, чтобы не дать противнику возможности организовать оборону.

Хутор Вишнивка обволакивал дым от догорающих домов. Спасать уже было нечего. Жители выходили из подвалов, многие из которых были засыпаны и завалены рухнувшим перекрытием.

Здесь мы задержались на несколько минут. Командир батареи только сейчас узнал всю правду о переживаниях командира второго орудийного расчета.

— Мой дом стоял почти посредине хутора, — шептал Миша. — Вот где-то здесь, — показал он рукой водителю машины. Яша Кочубей кивнул головой и повернул машину немного в сторону.

— Это здесь, здесь, — услыхал я дрожащий голос.

Грузовик остановился, мы спрыгнули на черный от сажи и гари снег.

У груды дымящихся еще развалин, в том месте, где так недавно белели стены одного из домов, одиноко стояла женщина. На ее изборожденное морщинами лицо спадали пряди редких седых волос. Глаза были сухими, очевидно, остатки слез она давно уже выплакала… И вот сержант Миша Сорокин обнимает ее — муж, который покинул этот хутор два года назад, чтобы защищать Родину. Он вернулся… Ненадолго… Он должен спешить на запад, чтобы снарядами прокладывать путь нашей пехоте и где-то найти вывезенную фашистами единственную дочь.

А я… Что я мог сказать Мише? В такой момент трудно найти слова утешения. Я подошел к нему со щепоткой припрятанной махорки.

— Закури, Миша, мы им отплатим за это…

Батарея продолжала путь.

Около сорока километров западнее хутора Вишнивка, после очередного боя, мы прощались с одинокой могилой, в которой вместе с двумя другими артиллеристами остался и сержант Миша Сорокин…

Мороз, снежная метель и пурга. Настоящая украинская зима. Широкая, бескрайняя степь лежала под толстым слоем снега. В солнечные дни переливался он массами радужных искорок, а ослепительная белизна до боли резала глаза.

По ночам небо искрилось множеством звезд и освещалось ракетами, а морозный воздух разрезался свистом пуль и снарядов. Война шла своим чередом. Сейчас на фронте наступило затишье, и мы не знали тогда, что это было затишье перед бурей.

Последняя декада декабря 1943 года встретила нас славными морозами. За нами остался освобожденный уже Киев, впереди нас ждал Житомир, находившийся все еще в руках врага.

А мы, укрывшись в снежных землянках, ждали сигнала.

Это фронтовое затишье на нашем и других участках фронта было только кажущимся. Советские войска опять готовились к наступлению. В последних числах января войска всех четырех Украинских фронтов обрушили на противника мощные удары, в результате которых в корсунь-шевченковском котле нашла свою гибель крупная вражеская группировка: 55 тысяч гитлеровских солдат и офицеров были убиты и ранены, более 18 тысяч попало в плен; вся боевая техника и вооружение остались на поле сражения. Через много лет германские историки, бывшие участники этой войны, вынуждены будут признать, что результатом этой операции оказался новый Сталинград, правда, размеры катастрофы на этот раз были меньше, но потери, особенно в артиллерии, — огромны.