— Где у тебя лекарство? — озабоченно спросила она. — Тебе, наверное, уже пора что-нибудь принять.

Аристарх с удовольствием наблюдал, как она, обнаженная, изящно и быстро двигалась по комнате, даже не отдавая себе отчета, до какой степени каждое ее движение было наполнено природной грацией. Похлопав ладонью по обширной кровати рядом с собой, он произнес:

— Оленька, мне не так плохо, как тебе кажется. Конечно, мы чуть разбередили рану, но если ее больше не беспокоить, боль пройдет. Лучше присядь и расскажи, чем все кончилось в Первозванске.

Ольга поискала взглядом, во что бы ей облачиться, натянула на себя шелковую куртку от пижамы Аристарха, потом сбегала в ванную, наполнила водой высокую стеклянную вазу и поставила в нее принесенные гвоздики. Только покончив со всеми этими делами, она примостилась на кровати рядом с возлюбленным и сказала:

— В таком случае, мне придется упоминать имя Меняйленко. Это не слишком будет тебя раздражать?

— Сейчас ведь его здесь нет, верно? Кроме того, я не враг Меняйленко, просто мне не нравится, когда ты — к месту и не к месту — начинаешь вставлять в разговоре его имя. Я, в конце концов, ревную — надеюсь, я имею на это право?

— Ревнуешь? Вот бы ни за что не поверила, Листик, что такой красавец, как ты, способен ревновать женщину! Да еще к кому? К Меняйленко! — Ольга попыталась изобразить удивление, но на губах у нее непроизвольно заиграла радостная улыбка. — Он же пожилой и толстый!

— Главные достоинства мужчины — ум и воля, а уж никак не внешность, — заметил Аристарх, сжимая руку девушки своими длинными сильными пальцами. — Мне, признаюсь, было бы крайне неприятно, если бы ко мне относились только как к породистому самцу. Это унизительно.

— Ну уж тебя никто не посмеет так назвать — будь уверен. Ты просто собрание совершенств, — заверила его Ольга, начиная снова, помимо воли, ластиться к Аристарху. Потом она вспомнила о ране, и это подействовало на нее, словно удар тока. Мгновенно выпрямившись на постели, она благонравно сложила на коленях руки и сказала:

— Когда тебя ранили, Меняйленко дал мне понять, что в моих услугах следователя—любителя больше не нуждается. Он чуть не насильно выставил меня из Усольцева под тем предлогом, что опасается за мою жизнь. Мне пришлось уехать из санатория раньше, чем я намеревалась. Кстати, — тут Ольга слегка оживилась, — Александр Тимофеевич отлично осведомлен о существовании, вернее, о давнишнем исчезновении знаменитого полотна Рогира ван дер Хоолта и считает...

— Да, — Аристарх оперся на локоть левой руки и попытался придать себе возвышенное положение на кровати, — что же он считает? Что «Этюд 312» и «Портрет юноши с молитвенно сложенными руками» — одна и та же картина?

Ольга ответила ему неопределенным взглядом.

— Боюсь, я не смогла передать ему своей уверенности. что-то ему мешает со мной согласиться. Но ведь ты знаешь, какой он? На первый взгляд, типичный болтун и душа общества, а на самом деле, если возьмет себе что в голову, слова лишнего от него не дождешься. Да что там слова — звука! Этот Меняйленко — сплошная обманка. На вид кругленький, мяконький, а внутри стальной стержень, и я подозреваю, у него такие же стальные зубы и хватка. — Ольга зябко передернула плечиком. — Не хотела бы я оказаться его врагом.

— А чему тут удивляться? — заметил Аристарх, пробираясь левой, неповрежденной рукой за вырез шелковой пижамы и касаясь ее обнаженной груди. — Комитетская школа. Там все такие были. Мягко стелят — жестко спать. Стало быть, он тебя из Первозванска спровадил? И ни к какому определенному выводу вы с ним не пришли?

Ольга только утвердительно кивала головой, потому что с того момента, как она ощутила у себя на теле руку Аристарха, у нее перехватило горло и она не могла говорить. Теперь ею владела единственная мысль, и она не думала больше ни о картине Ван дер Хоолта, ни о Меняйленко — да и вообще ни о чем на свете.

Неожиданно ей пришло в голову, что она знает, как сделать так, чтобы не обеспокоить больного и одновременно ублажить его и себя. Вывернувшись, как змея, из скользкой шелковой пижамы, она подползла к нему на кровати и откинула в сторону дорогой стеганый халат. Аристарх, хотя и говорил ей в это время какие-то слова, тоже, по-видимому, думал не о первозванских приключениях, поскольку его княжеский жезл был стоек, как никогда, и рдел подобно углю в костре. И тогда, чтобы остудить его пыл и избыть собственное, терзавшее ее существо напряжение, Ольга наклонилась и, округлив губы, вобрала в рот раскаленное оружие Аристарха.

Она успела проделать несколько заветных движений, когда услышала, как распахнулась дверь и звучный женский голос произнес:

— Ну и ну! Это что же, новейший способ врачевания огнестрельных ран?

У Ольги выдался свободный вечер, и она стала вешать у себя в комнате подаренную Матвеичем картину. Работа не спорилась. Стена в блочном доме была бетонная, и гвозди при малейшей попытке вколотить их в нужное место гнулись.

«Может, их теперь из алюминия делают? — сосредоточенно размышляла девушка, стараясь попасть тяжелым молотком по шляпке гвоздя. — С другой стороны, цветные металлы нынче в цене и расходовать на гвозди драгоценное сырье, которое можно загнать за границу за доллары, просто бессмысленно. Нет, — Ольга покачала головой и отступила на шаг, чтобы полюбоваться на крохотную дырочку, выдолбленную ею в бетонном блоке, — как говорится, плохому забивальщику мешает абсолютно все — и гвозди, и молоток, и даже руки. Придется звать папу», — сказала себе Ольга.

Приглашенный на помощь Петр Федорович попытался взять стену с налета, исковеркал несколько отличных больших гвоздей, попал себе молотком по пальцу и, облегчив душу коротким, но емким словом «блин», отправился в кладовку за дрелью с «победитовым» сверлом. Пришла мама, Анна Сергеевна, в который уже раз окинула картину взглядом, покачала головой: «Уж и не знаю, что ты, Ольга, нашла в этих квадратиках»... — и отправилась на кухню делать оладьи. Когда появился папа, в квартире уже так соблазнительно пахло съестным, что у Ольги потекли слюнки. Дочь красноречиво посмотрела на Петра Федоровича, прислонила картину к стене и, положив дрель на диван, пошла вместе с отцом на кухню есть аккуратненькие, с пылу, с жару, материнские оладушки.

Кухня у Туманцевых была просторная — целых восемь метров, поэтому семейство собиралось по вечерам здесь. На металлическом кронштейне, который изготовил в гараже отец, висел телевизор, и засиживались иногда допоздна: слушали последние известия, смотрели кино и разговаривали. Когда Олина мама положила на тарелки оладьи, поставила на стол сметану, любимое всеми селедочное масло и шпроты и все приготовились отправить в рот первый кусок, в дверь позвонили.

— Кто это там еще, на ночь-то глядя? — спросила Анна Сергеевна и, как была в фартуке, шлепая домашними тапочками по паркету, вышла в переднюю.

Время суток после семи вечера она именовала «ночью» и всякую деятельность вне стен дома начиная с этого часа считала нежелательной. Это была одна из причин, почему Ольге временами хотелось бежать из-под родного крова на край света. Работа требовала от нее непременного посещения всякого рода светских мероприятий, которые в этот заветный час только начинались. Нечего и говорить, что заканчивались они куда позже, а все, что им сопутствовало — всевозможные банкеты, посиделки с кофе и шампанским, танцульки и поездки к кому-нибудь на квартиру или, изредка, в ночной клуб, — затягивалось далеко за полночь, а то и на всю ночь. Когда Ольга после такой вот запланированной тусовки возвращалась под утро домой, следовал очередной скандал, сопровождавшийся надрывающими душу криками и обидными словами. Подчас это бывало непереносимо, и тогда Ольга приступала к поискам комнаты, которую можно было бы снять за небольшую сумму. Ровно через сутки мать раскаивалась в содеянном, затем следовало примирение с рыданиями друг у друга на груди, а через неделю все повторялось сначала. Петр Федорович, отец Ольги, старался во время подобных семейных драм соблюдать нейтралитет и обыкновенно скрывался в гараже, где, по счастью, было проведено отопление и имелась раскладушка с полным набором постельных принадлежностей.