— Могу ли я справиться о здоровье Аристарха Викентьевича Собилло, поступившего к вам с огнестрельным ранением два дня назад? — поинтересовалась Ольга у строгой медсестры в накинутом на халат пальто, сидевшей за окном приемной.

Даже здесь, в огромном мрачном здании госпиталя, Аристарха Собилло уже знали все. И не только знали, но и успели подпасть под его очарование, хотя он находился в ОВГ — по подсчетам Ольги — не более сорока восьми часов. Лицо медсестры мгновенно осветилось улыбкой и сделалось добрее, моложе и красивее.

У Ольги болезненно сжалось сердце. Ну как прикажете любить такого? Ведь при упоминании одного его имени начинали светиться лица женщин, — и только от этого можно было с ума сойти от ревности!

— Так вам к Аристарху Викентьевичу? — спросила медсестра, лучась как начищенный медный котелок. Сейчас узнаю, принимает ли он. Как ваша фамилия?

— Туманцева, — машинально ответила Ольга, прерывая причудливое течение своих мыслей. — Так ему, стало быть, лучше?

— Бегает уже наш Аристарх Викентьевич, — ответила медсестра, снимая со стоящего рядом телефонного аппарата трубку и набирая двузначный номер. — Совсем не хочет лежать, — интимным шепотом добавила она, на секунду закрывая микрофон ладошкой. — Такой баловник!

«Вот-вот, именно. Баловник, — продолжала плести паутину своих путаных размышлений Ольга, пока медсестра о чем-то тихим голосом говорила в трубку. — Побалуется со мной — и бросит. И что такого? Меня ведь уже бросали, так что мне не привыкать. Ну и пусть, зато у меня в жизни будет праздник. Его я буду вспоминать всю жизнь. Должен ведь у человека быть в жизни праздник».

— Аристарх Викентьевич вас ждет, — сообщила медсестра, снова вторгаясь в строй ее мыслей. — Он на третьем этаже, в отдельной палате. Как поднимитесь — сразу налево. Только халатик накиньте.

Ольга приняла из рук медсестры пахнущий дезинфекцией халат и с замирающим сердцем стала подниматься по ступенькам. Хотя лестничные пролеты в госпитале были длинными, а потолки — высокими, ей даже не пришло в голову воспользоваться лифтом. Прежде чем вновь предстать перед сапфировым взглядом Аристарха, ей требовалось справиться со своими эмоциями. Аристарх ждал ее на площадке этажа, так что ей даже не пришлось стучать к нему в палату и на вопрос «Кто там?» мерзким, чуточку заискивающим голосом отвечать: «Это я, Оля Туманцева», — будто вопрошая, не позабыл ли он, случаем, кто она такая.

Аристарх почти не изменился с момента их последней встречи. Его черные волосы по-прежнему были аккуратно уложены и чуть отсвечивали синевой в неярком свете февральского дня, а глаза отливали тем же победительным блеском.

Пожалуй, он лишь чуть побледнел и немного осунулся, пришла к выводу Ольга до того, как отдалась его объятиям. Они оказались не столь крепкими, как ей бы хотелось: правое плечо Аристарха было забинтовано, а рука висела на черной шелковой косынке, придавая Собилло сходство с раненым Дубровским из одноименного фильма. Ощутив у себя на губах его упругие, но одновременно мягкие и нежные губы, Ольга почувствовала такое блаженство, что все тусклые мысли мигом испарились из ее головы.

— Тебе нельзя, у тебя рука, — слабо запротестовала она, но он губами заглушил все ее возражения. Потом, чуть отодвинувшись от нее, будто желая увидеть со стороны, окинул ее пристальным взглядом. Как Ольга ни страшилась этого чуточку отстраненного первого взгляда, она бестрепетно встретила его своими зеленоватыми глазами, которые казалось, говорили: «Вот я, пришла к тебе, чтобы ты меня любил».

Удивительное дело, но Аристарх, по-видимому, понял значение этого взгляда, поскольку обнял Ольгу за плечи здоровой левой рукой и, ни слова не говоря, повел к себе в палату. Когда за ними закрылась дверь и они оказались наедине, этот бессловный, установившийся между ними союз был снова скреплен поцелуем — на этот раз куда более откровенным и страстным. Пробуя своими губами его губы на вкус, Ольга протяжно застонала, — до того ее вдруг пронзило желание физической близости с Аристархом.

Ему было трудно оказать ей содействие, поэтому Ольга разделась сама, обнажив свое белое тело, матово светившееся в сумерках комнаты. Потом она помогла раздеться Аристарху, осторожно стянув с него шелковую пижамную куртку. При этом она безостановочно повторяла: «И что ж я, дура, делаю — тебе же нельзя», на что ее возлюбленный отвечал традиционным русским «Ничего, ничего» и, наклонившись, нежно целовал ее в грудь.

Чтобы не причинить раненому вреда, Ольга устроилась сверху и сама направила в свои влажные глубины пылающий княжеский жезл. Жадно сжимая его бедрами, вбирая его в себя, она изо всех сил старалась сохранять определенную сдержанность, поскольку понимала, что любое движение может острой болью отозваться в раненом плече любовника. Но по мере того, как страсть захватывала ее, Ольгины движения делались энергичнее, а из ее полуоткрытых губ все чаще вырывались стоны любви. Ощущение близости с Аристархом было невероятно острым: ей казалось, что он заполняет собой все ее тело, и все-таки этого мало, чтобы стать одним существом. Изо всех сил оба они стремились преодолеть телесные оболочки друг друга, яростно соединяя свои тела.

Когда финальный спазм наслаждения сотряс Ольгу, поднимаясь от ее паха вверх по позвоночному столбу и одновременно распространяясь горячей волной по рукам и ногам, захватывая шею и грудь, она не выдержала и, разжав зубы, закричала в полную силу, как иногда кричит молодая роженица, испытывающая самые острые схватки. В тот же момент она ощутила, как разрядился в нее горячей струей Аристарх, и ее сотрясла новая судорога. Несколько мгновений они лежали оглушенные. Было слышно, как в ванной комнате из неплотно закрытого крана капля за каплей сочится вода и с тихим шлепком ударяется о металлическую раковину.

— Сейчас прибегут медсестры, — одними губами прошептала Ольга, — на меня наденут смирительную рубашку и уведут в психиатрическое отделение.

У нее был виноватый и несколько смущенный вид. Осторожно перекинув через Аристарха ногу, Ольга пушинкой соскользнула с него и устроилась рядом на постели, прижавшись щекой к его торсу.

Любовное соитие с Ольгой потрясло Собилло. Это было видно по его напряженному, еще более побледневшему лицу и по странному, отрешенному выражению глаз. В этих двух синих озерках было столько тепла, заботы и ласки, что Ольга почувствовала: ехать в Подольск все-таки стоило.

Когда она промокнула платком крохотные бисеринки пота на лбу возлюбленного, он благодарно поцеловал ее руку и сказал:

— Я рад, что ты приехала. Я очень тебя ждал.

Ольга улыбнулась.

— Ждал? А сам не оставил ни телефона, ни адреса.

Теперь уже улыбался он — но не самоуверенно и победительно, как это было ему свойственно раньше, а нежно и чуточку грустно.

— Я бы разыскал тебя. Поправился бы — и разыскал.

У Ольги сладко заныло сердце.

— Неужели ты пришел бы ко мне в редакцию? Ты хоть помнишь название газеты, где я работаю?

— Я бы дал задание госпоже Базильчиковой, тебя разыскали бы. Это нетрудно.

Ольга нахмурилась, но долго обижаться на раненого Аристарха не могла и потому через мгновение снова расцвела улыбкой.

— Так просто? А я-то, глупая, совсем забыла, что для тебя нет невозможного, и уже стала рисовать себе картины, как ты бродишь по редакциям газет и спрашиваешь в каждой: «Не у вас ли работает корреспондентка Туманцева?»

— У тебя, дорогая, — сказал Солбилло, чуть морщась от боли, — очень романтический взгляд на вещи. Даже если бы я не был герольдмейстером, а работал обычным учителем в школе, мне, тем не менее, достаточно было бы взять справочник «Вся Москва» и просто обзвонить все редакции.

Ольга заметила, как болезненно сморщилось его лицо, и ей сделалось страшно, что она причинила своей невоздержанностью возлюбленному вред. Сорвавшись с места, она, как была, нагая, принялась ухаживать за больным — подложила ему под правую руку подушку и накрыла его стеганым шелковым халатом.