— Нет-нет, матушка, вы только послушайте! — Клаус говорил так быстро, словно хотел взять ее приступом. — Капитан Колд уверен, что у меня есть способности к инженерным наукам, и, с вашего благословения, мне бы хотелось развить их. Но я думал, что у вас нет средств послать меня учиться в математическую школу в Христиании. В Норвегии у нас нет никаких связей, ни одного человека, кто мог бы проявить ко мне интерес, другое дело — в Дании, если я приеду туда вместе с капитаном Колдом. Разумеется, на это нужны деньги, но не очень много. Капитан говорит, что я уже хорошо подготовлен и он еще позанимается со мной, так что я, наверное, сразу смогу поступить в старшие классы и стану штык-юнкером, а это уже неплохо, потому что условия продвижения в артиллерии или инженерных войсках куда лучше, чем во всех остальных родах войск. Там приходится серьезно работать, говорит капитан Кода, а молодые господа мечтают только о форме, эполетах и хотят быть блестящими кавалерами…

Дортея подняла руку и остановила торопливые, сбивчивые слова сына:

— Дитя мое! Мы с батюшкой никогда не думали, что кто-нибудь из наших сыновей станет военным…

— Но, маменька!..

В голове у нее теснились воспоминания о том, как Теструп выражал свою нелюбовь ко всякого рода военщине. Он говорил, что со студенческих лет навсегда запомнил грубость и глупость немецких офицеров и тупую самоуверенность датских. Норвежские студенты в Копенгагене не без воодушевления участвовали в бесконечных схватках между университетом и гарнизоном. Младших офицеров Теструп называл грубыми животными — иными они и быть не могли, находясь между своими деспотичными командирами и солдатами, часть которых была завербована из преступников, а часть — из наглых, упрямых крестьян. Издевательства над солдатами, презрение к порядочным и всеми уважаемым гражданам, попойки, игра и распространение отвратительных болезней — вот, что составляло главные достоинства господ офицеров…

— Твой батюшка никогда не принял бы такого безумного предложения, Клаус!

— Но ведь его больше нет с нами! Я знаю, он выбрал бы для меня другой путь. И хотя занятия в университете никогда не прельщали меня, я, разумеется, подчинился бы воле батюшки, будь он сейчас жив.

— Клаус! — Дортея предостерегающе подняла руку. — Как ты смеешь так говорить! Можно подумать, ты совсем не горюешь, что батюшка…

— Конечно, горюю! Но… — Клаус сбоку взглянул на нее. Его темные глаза больше, чем когда-либо, были похожи на глаза задумчивого бычка. — Но если так получилось, что батюшки нет больше с нами, мы вынуждены сами принимать решения. Будь батюшка жив, капитан никогда бы не сделал нам такого предложения. Тогда на батюшке лежала бы ответственность за мое будущее и он сам распорядился бы моей судьбой… Не думайте, маменька, будто я не знаю, что батюшка… — Клаус запнулся, подбирая взрослое иностранное слово, — имел praejudicium[25] против офицерского сословия. Но я не могу только из-за этого отвергнуть заманчивое предложение капитана. К тому же, маменька, это освободило бы вас от заботы хотя бы обо мне… Во всяком случае, скоро освободило бы…

— Клаус, Клаус! Но я тоже не в восторге от военной карьеры. На этом пути встречается слишком много искушений и опасностей.

— Ха! — Клаус даже сам испугался своего непочтительного восклицания. — Вам, маменька, почти ничего не известно об этом, — сказал он с нескрываемым упрямством. — Разве не ясно, что, если человек хочет добиться успеха и надеется получить продвижение по службе, он должен систематически заниматься, много читать, трудиться…

— Продвижение по службе!.. Дитя мое, для этого требуется прежде всего высокое происхождение и связи или же сильная протекция. Продвижение по службе редко зависит от личных достоинств офицера.

— Батюшка тоже всегда говорил так, но, уверяю вас, маменька, на деле часто бывает иначе, а кроме того, то же самое происходит в любом ведомстве. Чем бы мы с Вилли ни стали заниматься, мы еще почувствуем на себе отсутствие высоких покровителей, а тут, тут хотя бы капитан Колд с его связями мог бы помочь мне… Что до искушений и опасностей, которые вас так пугают… — быстро, с торжеством проговорил Клаус, словно его вдруг осенило. — Не полагаете же вы, маменька, что жизнь студента в столице всегда идет стезей добродетели и прилежания? Конечно, нет! — Он презрительно засмеялся. — Достаточно вспомнить Даббелстеена. Если бы вы могли слышать, что он рассказывал нам об этом! От капитана Колда я ничего подобного не слышал, капитан всегда говорит, что, если молодой человек хочет преуспеть и чего-то добиться в жизни, если он должен полагаться только на свои способности, ему следует держаться подальше от храмов Вакха и Венеры…

— Клаус, я надеюсь, что вы следовали бы этому правилу независимо от выбранного вами пути…

Клаус нетерпеливо покрутил головой:

— Разумеется, маменька. Думаю, все родители надеются на это, хотя случается, что они иногда и разочаровываются в своих детях. Неужели, маменька, вы полагаете, что пастор Муус, к примеру, в студенческие годы был прилежнее, чем в свое время капитан Колд? Разница в том, что теолог должен был хранить в тайне свои визиты к мамзелям в переулках Грённегаде, хотя и он раза два опростоволосился. Даббелстеену это было доподлинно известно. А если молодые младшие лейтенанты едят в трактирах, где подают девушки, это уже считается предосудительным. Скажите честно, маменька, кто обладает более солидными знаниями, будь то латынь или философия, чье, по-вашему, духовное образование более основательно, нашего пастора или капитана Колда?

— Клаус, Клаус! Ты пугаешь меня… Как мог господин Даббелстеен позволить себе рассказывать такие непристойности детям, вверенным его заботам!

— Да потому, что Даббелстеену тоже никогда не хотелось учиться в университете. Он просто уступил своей матери, которая мечтала видеть его пастором и со временем поселиться вместе с ним. Сам же Даббелстеен рвался уехать, чтобы посмотреть мир, например в Вест-Индию. Помните, маменька, как он любил ваши рассказы о дяде Каспаре? А капитану Колду он говорил, что ему хотелось бы поступить на военную службу в какой-нибудь другой стране. Да, да, он много раз повторял это еще до того, как узнал про ту девушку в их приходе. Но капитан отговаривал господина Даббелстеена и говорил, что у него слишком слабая воля и он заработает себе одни неприятности, которые он заработал и без военной службы…

Дортея вскочила:

— Ну, довольно! Я не желаю больше слушать об этом. У меня нет времени, солнце уже почти село. Когда я приеду в Фенстад, будет ночь.

Ее сердце бешено стучало от волнения, колени дрожали. Мрачное лицо сына, распахнувшего перед ней двери, внушило ей ужас, который ей довелось пережить совсем недавно, — какие еще несчастья таит для нее ближайшее будущее?..

— Маменька, может, мне все-таки отвезти вас, уже очень поздно? — Они подошли к ждущей Дортею коляске, старый Гнедой стоял в оглоблях, повесив голову. Вершины елей на горе в том месте, где только что село солнце, были окружены золотым нимбом.

— Нет, я уже сказала. Лучше найди Бертеля и Карла и приведи их домой, им пора спать… Куда это они пропали?

— Они у Шарлахов. — Клаус проверил узлы веревки, которой сзади к коляске был привязан похожий на трон chaise percée[26]. Его спинка высоко вздымалась над землей, изогнутые подлокотники были гостеприимно распахнуты, сиденье являло миру круглое отверстие и подушку из синего люстрина. Когда Дортея обнаружила, что во всем Фенстаде нет подобного удобства, она решилась взять с собой самый большой chaise percée, какой был в Бруволде.

— Как бы там ни было, а недуг йомфру Лангсет не заразен…

Дортея живо обернулась и сильно ударила Клауса по губам, Гнедой даже вздрогнул. Она быстро села в коляску:

— Беги и отвори мне ворота… А потом сходишь к Шарлахам и приведешь мальчиков домой…

Вниз по пригоркам Бруволда Дортея пустила Гнедого галопом, они быстро миновали стекольный завод и мост. Потом Гнедой перешел на свою обычную трусцу, Дортею перестало трясти, она успокоилась, и мысли ее постепенно вынырнули из смутного хаоса. Душа Дортеи погрузилась в оцепенение, когда до нее дошло, что привычный мир рассыпался, словно подхваченный весенним половодьем и сорванный со своего фундамента дом, вырванные балки и бревна которого закрутил и унес поток. Тот, кто удерживал все части дома вместе, исчез. Дортея снова ощутила страстную тоску по первым дням трагедии, когда место мужа в ее сердце было еще теплым. Но сколько всего нового уже встало между тем временем и этой минутой! Каждый день Дортее приходилось брать на себя заботы, которые женщине тяжело нести в одиночку. Она уже далеко ушла вперед с тех пор, как они расстались, и от пустоты, заполнившей ее после гибели Теструпа, ей было холодно и уныло.